Мелани Раабе - Западня
Это будет Норберт. Он встает. Подавляю желание вцепиться в него.
– Пожалуйста, не уходи, – почти шепчу я. – Мне страшно.
Но он не слышит, а может, я этого и не говорила. Норберт надевает пальто, строго смотрит на меня и говорит, что я должна постараться написать особенно хорошо, раз уж решила взяться за дебильный триллер, и направляется к двери. Нельзя его отпускать ехать, такого пьяного, но все тело налито какой-то неподъемной тяжестью.
Он оборачивается ко мне, кладет руки на плечи и, глядя прямо в лицо, обдавая запахом виски, говорит почти прокурорским тоном:
– Книга должна быть топором для замерзшего в нас моря.
– Кафка, – говорю я, и он согласно кивает.
– И именно по поводу тебя постоянно вспоминают эту цитату. Книга должна быть топором, Линда. Помни. Триллер, не триллер, но я жду от тебя чего-то настоящего. О жизни, о душе, о…
Дальше он бормочет уже совсем неразборчиво, убирает руки с моих плеч и начинает рассеянно застегивать пальто. Отстегивается, пытается еще раз, опять не попадает, раздраженно смотрит перед собой и, наконец, сдается, демонстративно распахивая полы.
– Эта книга – настоящий топор, Норберт.
Он недоверчиво смотрит на меня, пожимает плечами. Я пытаюсь сказать ему взглядом то, что не решаюсь облечь в слова, я кричу. Что мне страшно, что я не хочу умирать, что мне не с кем поговорить, что я упаду замертво, если он уйдет, что чувствую себя самым одиноким человеком на нашей планете. Кричу молча, конечно.
Мой издатель прощается со мной, покачнувшись влево, потом вправо, разворачивается и уходит. Смотрю ему вслед, а он постепенно сливается с темнотой. Не хочу, чтобы он уходил. Хочу все ему рассказать. О землетрясении. Об Анне. О своем плане. И о том, как одинока. Это мой последний шанс, спасительный берег, якорь. Хочу его позвать, но его уже не видно, его уже не видно, все, поздно, он исчез, парус скрылся из виду, я осталась одна.
6. Йонас
Он взял пистолет двумя руками, принял устойчивое положение, прицелился и выстрелил. Сама мысль, что придется применить оружие против человека, была отвратительна Йонасу Веберу, и он радовался, что до сих пор не приходилось стрелять в людей. Было дело, однажды он сделал предупредительный выстрел и сильно надеялся, что этим все и ограничится. Но стрелять в тире любил, он вообще любил стрелять. Ребенком из воздушки отца по жестянкам, подростком с приятелями из той же воздушки по воробьям и голубям, идиотская забава, конечно. Вот сегодня из табельного оружия по мишеням. Он пытался следовать требованиям обращения с оружием. Предельная сосредоточенность, предписанная регламентом. Обычно ему удавалось не отвлекаться на посторонние мысли. Но сегодня не получалось, голова была занята другим.
Он думал о месте преступления, на которое его вызвали прошлой ночью, о луже крови. О положении трупа. О свидетельнице, которая нашла тело и застала убийцу. Как ни крути, какая-то странная история. Слишком много надо упорядочить, слишком много вопросов, на которые, возможно, так и не найдется ответов, как бы он ни старался.
Ночь выдалась длинной, длинной и напряженной – никаких шансов вернуться домой до рассвета и забраться к Мие в постель. И какой мог совершить такую глупую ошибку. До сих пор не понимал, как это могло произойти. Обычно он держал большую дистанцию в общении с родственниками пострадавших. Почему это дело он принимает так близко к сердцу, с его-то опытом. Да, жертва, конечно, выглядела неважно. Семь ножевых ран. Но он видел такое не в первый раз. Да, он был невероятно измотан. Но и к этому он привык.
Все дело в этой женщине. Свидетельнице, на пару лет младше его, которая обнаружила зарезанную сестру и видела убегающего убийцу. Он разговаривал с коллегами, когда вдруг поймал себя на том, что все время наблюдает за ней. Санитар со «скорой помощи» усаживает ее, накидывает на плечи плед, что довольно странно в такую душную ночь. Женщина казалась полностью погруженной в какие-то свои мысли. Не дрожала, не плакала. Наверное, это шок, подумал он тогда, и вдруг она повернулась и стала разглядывать его с каким-то странным напряжением. Ни слез, на растерянности, ни смущения, никаких признаков шока, совершенно ясный взгляд. Он снова и снова возвращается к этой сцене и никак не может от нее отвязаться. Женщина сбросила плед, встала и направилась прямо к нему. Посмотрела в глаза и сказала всего одно слово, сказала так, будто бы на целое предложение у нее не было сил.
– Почему?
У Йонаса комок подкатил к горлу.
– Не знаю, – ответил он.
И тут же почувствовал, что этого мало, что нужно что-то еще, и, не успев толком сообразить, быстро добавил: «Я не знаю, что здесь произошло, но обещаю вам, я выясню это».
Сейчас ему хотелось отвесить себе оплеуху. Как он мог давать подобные обещания родственникам потерпевшей? Может, он вообще никогда не раскроет это дело. Он же ничего о нем не знает. Он вел себя абсолютно непрофессионально. Как придурочный полицейский из дебильного сериала.
Он вспомнил укоризненный взгляд, который бросила на него Антониа Буг, ведь у него была репутация не только опытного, но и очень корректного полицейского. Он ожидал «выговора», когда они останутся наедине, и очень оценил то, что молодая коллега этого не сделала.
Йонас перезарядил пистолет, постарался сосредоточиться и отвлечься от ненужных мыслей. У него и без того проблем хватает, и не стоит из-за одного маленького прокола заниматься самоедством. По сути дела, он ничего и не обещал этой женщине. Да и не мог обещать, это же любому понятно. Иногда у человека вырывается слово «обещаю». Но это всего лишь слово. И вообще, опрос свидетелей завершен, и, может быть, эту женщину он больше никогда не увидит. Йонас поднял пистолет, сосредоточился, стараясь ни о чем не думать, и выстрелил.
9Я пытаюсь подавить свои приступы отвращения. Они у меня бесконечно тяжелые. Сердцебиение учащается, дыхание становится прерывистым. Пробую применить то, чему меня учили, не игнорировать физиологические проявления, но работать над ними. Концентрируюсь на сердцебиении, считаю вдохи: двадцать один, двадцать два, двадцать три. Стараюсь сосредоточить внимание на своем отвращении, вместо того чтобы предпринимать бесплодные попытки его подавить. Чувство отвращения располагается у меня в груди, чуть глубже страха. Оно липкое и густое, как плотный комочек слизи. Осторожно ощупываю его, оно набухает и опадает, как зубная боль. Пытаюсь размять его и удалить – это нормально, так меня учили.
Инстинкт отвращения – это совершенно нормально. Но бесполезно пытаться избежать боли и страха. Прибегаю к мантре, которой обучил меня психотерапевт, как к спасательному кругу. Путь избавления от страха лежит через страх. Путь избавления от страха лежит через страх. Путь избавления от страха лежит через страх.
Мужчина вопросительно смотрит на меня. Молча киваю, давая понять, что готова, хотя все обстоит с точностью до наоборот. Но я уже так долго смотрю на этого паука-птицееда, что нет никаких сил. Паук сидит в стеклянной емкости, по большей части смирно, только изредка шевеля своими лапками, от чего у меня сразу волосы встают дыбом. Все у него какое-то противоестественное: странные движения, тело, сильно разнесенные друг от друга лапки.
Терапевт терпелив. Мы уже существенно продвинулись. Поначалу я вообще не могла находиться в одном помещении с ним и его насекомым.
Ему открыла Шарлотта и сообщила мне о его приходе, пришлось собраться с духом и пожать руку человеку с пауком. Шарлотта уверена, что я это делаю для достоверности своей книги. И сегодняшнее действо, и остальные безумные вещи, с которыми последние несколько недель она сталкивается в моем доме, все это ради романа, над которым я работаю. Ну и хорошо. Так она объяснила себе и беседу с бывшим полицейским о методах ведения допросов, и визит отставного военного инструктора, который объяснял, каким образом солдат элитных подразделений доводят до такой психологической устойчивости, что даже под пытками они не выдают военных тайн. Шарлотта встречает экспертов, которые изо дня в день приходят в наш дом, дружелюбно и сдержанно. Поэтому и сегодняшнее появление терапевта она никак не комментировала, просто пришел специалист, который избавляет людей от фобий методом конфронтационной терапии. Она думает, это все для романа. И не имеет понятия, что я пытаюсь выяснить, какие страхи я могу вынести, прежде чем потеряю сознание.
Я слаба, и знаю, что слаба. Жизнь, которую я веду последние годы, лишена малейших признаков дискомфорта. Я настолько избаловалась, что даже принять прохладный, а не теплый душ – требует нечеловеческого усилия. Надо научиться быть жесткой с собой, если я хочу противостоять убийце моей сестры.
