Ольга Романовская - Шестьдесят шагов

Ольга Романовская

Шестьдесят шагов

Это нужно сделать, не сейчас, так через день. Через неделю… Сколько оправданий, сколько раз он это откладывал! Трусливый заяц, прячущийся в норке спокойной обыденной жизни, заяц, убаюканный ее предсказуемостью.

Нет, зачем откладывать, кто знает, что будет через эту неделю? Но, черт возьми, как же это сложно! Он никогда не думал, что это будет так трудно. Никогда не думал, что он будет сидеть, заламывая пальцы, сидеть, пристально глядя в одну точку, не в силах даже заставить себя молиться. Молиться… Он даже не мог заставить себя встать.

Ничего, это во благо страны, он справится. Он должен справиться. А если поймают? Страх, животных страх овладел его существом, растекся по жилкам, заструился по венам… Ох уж этот страх! Он боялся быть уличенным, боялся посмотреть брату в глаза, посмотреть, когда тот будет все знать. Он предпочел бы умереть, чем оказаться лицом к лицу с всезнающим братом.

Страх, предательский страх! Он отравлял его существование, рисовал безрадостные картины зарешеченного неба, неистового ликования толпы — единой безумной уродливой гримасы, толпы, упивавшейся мрачным зрелищем и требовавшей крови. Его крови. Образ пяти ступеней — или сколько их там, у эшафота, на вершине которого, пряча под маской глаза, но не в силах спрятать самодовольную улыбку, проступавшую даже сквозь плотную ткань, сквозившую в прорезях для глаз, словно верховный бог, будет ждать его палач.

Дрожь, дрожь, пробирающая до кончиков пальцев, до кончиков напомаженных волос…

Не выдержав, он прижал ладони к лицу, прижал крепко, оставив на щеках следы от ногтей. Какое у него тогда было лицо? Стоило лишь обернуться, чтобы посмотреть, но он и так знал, какая гримаса на нем застыла. Гримаса трусливого изменника.

Каким образом казнят изменников? Кажется, отрубают голову. Да, если он попадется, ему отрубят голову. Мучительно и позорно, но все же не так, будь он простолюдином. Да, меч — это лучше, чем огненное колесо, но ему сторицей хватит того, что ему придется пережить до этих пяти ступенек. Унижение и позор, позор и унижение — разве это не часть казни? Это и есть казнь, отделение головы от тела — лишь пустая формальность.

Страх, предательских страх, откуда он берется, из каких потаенных глубин нападает на душу и берет ее без боя?

Нет, он сможет. Он решил.

Он отнял руки от лица, провел ладонью по лбу, мельком взглянул на капельки пота, оставившие неверный отпечаток на коже, и на миг задержал дыхание. Все. Страх изгнан, как собака, загнан в свою конуру. Он улыбнулся и поправил воротник рубашки. Все должно быть, как всегда, и оно будет, как всегда.

Гулкий звук гонга возвестил о времени ужина.

Он невольно вздрогнул. На миг холодком перехватило дыхание… Будто бы и не гонг, а колокол. Но по кому звонит колокол? Нет, не по нему, он не попадется.

Еще раз убедившись, что все в порядке, он толкнул тяжелую дубовую дверь и вышел в коридор. У маленькой лестницы, отделявшей его покои от остальных помещений дворца, ему отсалютовала стража. Он не удостоил ее вниманием, он думал.

Лестница. Небольшой холл, куда выходят его двери. Лестничная площадка. Покои брата. Ровно шестьдесят шагов. Эти шестьдесят шагов ему предстояло проделать сегодня ночью.

Он шел быстро, глядя прямо перед собой. Эдмун попытался заговорить с ним, но он отмахнулся — не сейчас, только не тогда, когда он думает.

— Ваша светлость! — Эдмун был настойчив, пришлось остановиться.

— Завтра, — коротко ответил он.

Завтра… Что будет завтра, и будет ли это завтра?

Волна опять накатила на него, и, чтобы успокоиться, он крепко сжал пальцы.

Это все же его брат, это не чужой человек. Человек, который верит ему, с которым он в детстве делил свои мелкие радости, который и сам поверял ему свои детские секреты. Человек, который и сейчас был искренен с ним, слишком искренен. Который без тени сомнения обличил его своим доверием. Лучше бы не было этого доверия, оно — как кость в горле!

Но ведь теперь они не так уж и близки, и если брат этого так и не понял… Если он так и не понял, что, сам того не желая, вбил последний гвоздь в гроб их отношений, то это только его вина.

Нечего жалеть. Не за что жалеть.

Галерея. Галерея с высокими стрельчатыми окнами. Он почему-то остановился, подошел к окну и бросил взгляд во двор. Унылый каменный квадрат, рассеченный тенью на два неравных треугольника. Темнеет, стайка просителей, удачливых и не очень, спешит по домам. Позевывая, совершают обход стражники. Двор пустеет, готовиться ко сну.

— Гийом, я искал тебя.

От неожиданности он вздрогнул.

Голос брата. Неужели он знает?

Струйка страха вновь обволокла сердце.

Он медленно обернулся, надеясь, что лицо не выдаст его.

Нет, не знает, брат так не улыбался бы, если бы знал. Открыто, широко, благодушно…

— Искал меня? — удивился Гийом. Ему вдруг стало жалко его, жалко, будто глупого несмышленыша.

— Да. Мне сказали, ты уезжал…

— Да, вскоре после полудня. Ездил проведать нашу всеми любимую Катрин.

— И как ты ее нашёл? — Король взял его под руку. Он улыбался и явно пребывал в хорошем расположении духа. «Слишком хорошем для этого дня», — подумал Гийом.

— Бодрой и полной желания как можно скорее вернуться ко двору.

— У нее хороший лекарь? Надеюсь, ты сказал ей, что, если потребуется, она может воспользоваться моим?

Сколько заботы о несчастной Катрин! Его передернуло. Изнутри, конечно, снаружи он был спокоен. В этом весь брат — в этой улыбке, в этой заботе….

Что Катрин от его лживой заботы? Будто он не знает, отчего она больна? Нет, никакой жалости!

— Разумеется, сказал. Она поблагодарила и отказалась.

Еще бы не отказалась! Любой на ее месте отказался бы.

— Я рад. Вот что, милый Гийом, я хотел показать тебе одну вещь… Книгу. Не зайдешь ли ты ко мне после ужина?

Зайду, разумеется, зайду, и, кто знает, может, моя книга окажется занятнее твоей.

— Ты думаешь, стоит? — после недолгого раздумья спросил Гийом. — Я хотел зайти к де Кюси.

— Хорошо, я не настаиваю. — Опять эта улыбка! Нет, черт возьми, ему будет тяжело, хоть бы он тогда не улыбался! Будет стоять и улыбаться… Будто поднимаешь руку на ребенка. — Но если вернешься до полуночи, загляни.

Гийом кивнул. Он знал, что звук собственного голоса выдаст его.

Столовая была ярко освещена. Даже чересчур ярко, подумалось Гийому, хотя раньше он не обращал внимания на такие мелочи. Тяжелая бронзовая люстра, рубиновое стекло, какие-то веточки, хитросплетения шнуров и узоров, блики света на голубиной синеве шелка, кремовых вазочках, различных безделушках на тяжелом и, по сути своей, безвкусном камине.

Стол, как всегда, занимает больше половины комнаты. С одной стороны камин, с другой — окно. Между окном и столом — остальное пространство этой будто сжимающей пространство комнаты. Она всегда казалась ему маленькой, но сегодня вдруг сузилась до размеров спичечного коробка.

Он сидит по одну сторону камина, брат — по другую. Рядом беззаботно щебечут дамы, обдают приторным сладковатым запахом духов и пудры, бросают мимолетные взгляды из-под бархатистых ресниц. Вино искрящейся спиралью обволакивает бокалы, закручивается в гранях, перекликаясь цветом с рубиновым стержнем люстры.

Белая, перехваченная лиловыми лентами, скатерть, белый мертвенный фарфор, налитые соком, готовые разорваться изнутри фрукты, зеркальное серебро, бесшумно сменяющие друг друга слуги…. Хоровод светской беседы, затягивающий, мороком застилающий разум… Такой легкий, шутливый, приятный, с будто обтесанными водой острыми углами. Где же в нем прячется иголка, та самая острая иголка, которая с той же дежурной улыбкой исподтишка вонзается тебе в спину?

Он ел и смотрел на них. Что они на самом деле думают? Кто из этих блестящих дам и галантных кавалеров будет горевать завтра? Исчезнут ли мушки с их лиц? Или они пьют это вино, будто кровь?

Голова будто разрывалась изнутри, напоминая бархатистый плод на тарелке. Если сделать крошечный надрез — брызнет сок. Или кровь. Он на миг отложил нож в сторону, пытаясь избавиться от навязчивых сравнений.

А брат ел и ни о чем не догадывался. В Гийоме опять проснулась жалость, промелькнула мысль о том, что еще не поздно, что он еще не сделал даже полшага… Но раз он подумал об этом однажды, то будет думать об этом всегда и корить себя за малодушие. Неделей раньше, неделей позже — будет ли брату разница, разве каждый его день не похож на предыдущий? Что из того, что он не услышит шепот очередной жеманницы?

Будет ли брату легче, если он проживет на день больше? И сегодня, и завтра он будет чувствовать одно и то же, когда наконец-то поймёт… У него будет такое же выражение лица… смесь удивления и ужаса. Нет, только удивления. И он, как ребенок, закроется рукой…