Майкл Роботэм - Пропавшая

Майкл Роботэм

Пропавшая

Посвящается моим родителям

Я хотел бы поблагодарить все тех же подозреваемых Урсулу Маккензи и Марка Лукаса за то, что они помогли мне найти зерно «Пропавшей». Моя благодарность распространяется и на многих других сотрудников «Тайм Уорнер» и «LAW», стоявших за рождением этой книги.

И я снова в долгу перед Вивиэн, страстной читательницей, строгим критиком, доморощенным психологом, снисходительным редактором и матерью моих детей, которая жила с моими героями бессонными ночами. В прошлый раз я сказал[1], что менее преданная женщина на ее месте уходила бы спать в комнату для гостей. Я ошибся. Менее преданная женщина отправила бы в комнату для гостей меня.

Пропало богатство – кое-что пропало,

Пропала честь – многое пропало,

Пропала смелость – пропало все.

1

Я помню, кто-то однажды сказал мне: если ты видишь юристов, засунувших руки в собственные карманы, значит, стало действительно холодно. Но сейчас гораздо холоднее. Мои губы онемели, и каждый вздох пронзает легкие, словно ледяной осколок.

Вокруг кричат люди, светят мне в лицо фонарями. Я же обнимаю желтый буек, словно это Мэрилин Монро. Только очень толстая Мэрилин Монро, уже после того, как она стала глотать свои таблетки и вышла в тираж.

Мой любимый фильм из тех, где снималась Мэрилин, – «В джазе только девушки» с Джеком Леммоном и Тони Кертисом[2]. Сам не знаю, почему сейчас думаю об этом, но меня всегда удивляло, как можно принять Джека Леммона за женщину.

Мне в ухо тяжело дышит парень с очень густыми усами и запахом пиццы изо рта. На нем спасательный жилет, и он пытается оторвать мои пальцы от буйка. Я слишком замерз, чтобы двигаться. Он обхватывает меня и куда-то тащит по воде прочь от моей Монро. Еще какие-то люди, освещенные прожекторами, хватают меня за руки и поднимают на палубу.

– Боже, посмотрите на его ногу! – кричит кто-то.

– Он ранен!

О ком это они говорят?

Люди снова поднимают крик, требуя бинтов и плазмы. Чернокожий парень с золотой серьгой в ухе втыкает мне в руку иглу и прижимает кислородную подушку к моему лицу.

– Принесите одеяла, кто-нибудь! Его нужно согреть.

– У него пульс – двадцать.

– Двадцать?

– Да. Едва прощупывается.

– Травмы головы?

– Не обнаружены.

Завывает мотор, и мы трогаемся. Я не чувствую ног. Я уже ничего не чувствую, даже холода. Огни тоже исчезают. Мои глаза заполняет темнота.

– Готовы?

– Да.

– Раз, два, три…

– Следите за внутривенным.

– Понял.

– Качни еще пару раз.

– Хорошо.

Парень, от которого пахнет пиццей, громко пыхтя, бежит возле каталки. Он нажимает кулаком на кислородную подушку, вгоняя воздух мне в легкие. Моя грудь поднимается, и надо мной проплывают квадратные огни. Я снова начинаю видеть.

У меня в голове воет сирена. Когда наше движение замедляется, она звучит громче и ближе. Кто-то говорит по рации:

– Мы влили в него два литра жидкости. Он потерял три четверти объема крови. Сильное кровотечение. Артериальное давление падает.

– Нужно восстановить объем.

– Начинайте новый пакет физраствора.

– Он отключается!

– Мы теряем его. Видите?

Одна из машин заливается непрерывным воплем. Почему, черт возьми, они ее не выключат?

Любитель пиццы рвет на мне рубашку и прикладывает к груди два прямоугольника.

– Разряд! – вопит он.

От боли мне едва не сносит полчерепа. Пусть только еще раз сделает это, и я ему руки переломаю!

– РАЗРЯД!

Богом клянусь, я запомню тебя, любитель пиццы. Я очень хорошо запомню, как ты выглядишь. И когда я отсюда выберусь, я тебя разыщу. В реке мне было лучше. Верните меня к Мэрилин Монро.

И вот я проснулся. Веки трепещут, словно не могут преодолеть собственной тяжести. Я крепко сжимаю их и усилием воли открываю глаза, вглядываясь в темноту.

Поворачиваю голову и различаю оранжевый циферблат аппарата у кровати и зеленое пятно света, скользящее по жидкокристаллическому дисплею, как в одной из этих новомодных стереосистем со светомузыкой.

Где я?

Возле моей головы возвышается хромированная стойка, на ее изгибах играют блики света. С крюка свисает полиэтиленовый пакет с прозрачной жидкостью, стекающей по гибкой пластиковой трубке, которая исчезает под широкой полосой лейкопластыря, охватывающей мою левую руку.

Я в больничной палате. На столике у кровати лежит блокнот. Потянувшись за ним, я вдруг понимаю, что с моей левой рукой что-то не так. На месте безымянного пальца с обручальным кольцом белеет повязка. Я тупо смотрю на нее, будто это какой-то фокус.

Когда близнецы были маленькими, я развлекал их такой игрой: «отрывал» себе большой палец, и, если они чихали, он «вырастал» снова. Майкл хохотал так, что чуть не писался.

Добравшись до блокнота, я читаю печатный заголовок: «Больница Святой Марии, Паддингтон, Лондон». В ящике ничего не обнаруживается, кроме Библии и Корана.

Я замечаю табличку в ногах кровати, пытаюсь дотянуться до нее и едва не теряю сознание от боли, которая взрывается в правой ноге и отдается в макушке. Боже! Больше ни при каких обстоятельствах так не делай!

Свернувшись калачиком, жду, пока боль пройдет. Закрываю глаза и делаю глубокий вдох. Если я сосредоточусь на определенной точке прямо под подбородком, то могу почувствовать, как кровь течет у меня под кожей, из сосуда в сосуд, до мельчайших капилляров, разнося кислород.

Моя бывшая жена Миранда страдала от бессонницы и говорила, что ей мешает уснуть слишком громкий стук моего сердца. Я не храпел и не кричал во сне, но вот сердце меня подвело. Его стук был включен в список оснований для развода. Конечно, я преувеличиваю. Она не нуждалась в дополнительных основаниях.

Я снова открываю глаза. Мир пока на месте.

Часто дыша, я слегка приподнимаю одеяло. Обе мои ноги на месте. Я специально их пересчитываю: одна, вторая. Правая нога скрыта бинтами, закрепленными по краям пластырем. На бедре что-то написано фломастером, но я не могу разобрать, что именно.

Дальше вижу пальцы ног. Они приветливо машут мне. «Здорово, ребята», – шепчу я.

Затаив дыхание, я опускаю руку и ощупываю гениталии, перекатывая яички между пальцами.

Из-за занавески незаметно появляется медсестра. Ее голос застает меня врасплох.

– Я вошла в неподходящий момент?

– Я просто… просто проверял.

– Что ж, думаю, вам следует это дело отпраздновать.

Она говорит с ирландским акцентом, и ее глаза зелены, как свежескошенная трава. Она нажимает кнопку вызова у меня над головой.

– Слава богу, вы наконец-то очнулись. Мы очень беспокоились за вас. – Она заменяет пакет с раствором, потом поправляет подушки.

– Что случилось? Как я сюда попал?

– В вас стреляли.

– Кто?

Она смеется:

– О, только меня не спрашивайте. Мне таких вещей не говорят.

– Но я ничего не помню. Моя нога… палец…

– Скоро здесь будет врач.

Девушка словно не слышит моих слов. Я хватаю ее за руку. Она пытается вырваться, испуганная моим поведением.

– Вы не понимаете: я ничего не помню! Я не знаю, как сюда попал!

Она бросает взгляд на кнопку вызова.

– Вас обнаружили в реке. Я слышала, как об этом говорили. Полиция ждет, когда вы очнетесь.

– Как долго я здесь?

– Восемь дней… Вы были в коме. Я еще вчера поняла, что вы приходите в себя. Вы говорили во сне.

– И что я сказал?

– Все спрашивали о какой-то девочке – и говорили, что должны найти ее.

– Кого?

– Вы не сказали. Пожалуйста, отпустите руку. Мне больно.

Я разжимаю пальцы, и она отступает, потирая запястье. Теперь она не рискнет приблизиться.

Мое сердце колотится все быстрее. Оно просто выпрыгивает из груди и стучит, как китайские барабаны. Как я мог пробыть здесь восемь дней?

– Какое сегодня число?

– Третье октября.

– Мне вводили наркотики? Что вы со мной сделали?

Она нерешительно отвечает:

– Вам дают морфин для обезболивания.

– Что еще? Что еще мне давали?

– Ничего. – Она снова смотрит на кнопку вызова. – Идет врач. Постарайтесь успокоиться, или он сделает вам укол.

Она исчезает за дверью и вряд ли вернется. Пока дверь закрывается, я замечаю в коридоре полисмена в форме, сидящего на стуле, вытянув ноги: он явно провел здесь много времени.

Снова упав на кровать, я чувствую запах крови и бинтов. Поднимаю руку и смотрю на повязку, пытаясь пошевелить несуществующим пальцем. Почему же я ничего не помню?

Для меня никогда не существовало забвения; события не тускнели, не размывались и не обгорали по краям. Я накапливаю воспоминания, как скупец накапливает свое золото. Каждый эпизод, каждый фрагмент прошлого хранится во мне, пока представляет какую-то ценность.