Вадим Кожевников - Щит и меч. Книга вторая
Эсэсовцы с овчарками конвоировали, как заключенных, колонны фольксштурма до железнодорожных эшелонов.
А Геббельс вопил из радиорупоров, установленных на развалинах вокзалов: "Четырнадцатилетний мальчик с бронебойным ружьем, подкарауливающий врага и оказывающий ему сопротивление, сегодня ценнее для нации, чем десяток "мудрецов", обстоятельно пытающихся доказать, что наши шансы упали до нуля".
Гестаповцы вылавливали таких "мудрецов" и вешали на первом попавшемся фонарном столбе, кто бы они ни были, хотя бы и инвалиды войны, на себе испытавшие всю неотвратимую тяжесть ударов наступающей Советской Армии.
"Нас ожидает час конечного триумфа, — орал Геббельс. — Этого часа мы добиваемся ценой слез и крови. Однако он вознаградит нас за принесенные нами жертвы... Исход этой войны решится лишь за секунду до двенадцати".
"Миллионы немцев будут вести партизанскую войну", — тоном судьи, торжественно объявляющего смертный приговор, возвещали радиорупоры.
Передачи вел знаменитый берлинский радиодиктор Гегенхельм, и негде было спрятаться от его бархатного голоса: "Каждый из нас, умирая, постарается захватить с собой в могилу пять или десять врагов... "
Гегенхельм, обладавший женственной внешностью и мужественным голосом, был в свое время любовником Рема. После казни Рема его сослали в концентрационный лагерь, но не мужской, а женский, чтобы усилить этим меру наказания.
Вспомнили о Гегенхельме тогда, когда понадобился его гулко, будто из канализационного колодца, звучавший голос. Своим загробным баритоном он благословлял на смерть стариков и юнцов, составивших батальоны фольксштурма.
В тонущего судна Третьей империи кидали в пучину войны людей, как сбрасывали в древние времена из трюмов рабов, если корабли преследовал флот страны, борющейся с работорговцами.
Это были конвульсии Третьей империи. Фашизм ставил под ружье тех немцев, которые по старости или по молодости не могли пополнить поредевшие ряды вермахта: отряды фольксштурма были слишком рыхлой затычкой для отступающих армий. И, погибая, эти немощные старики и неоперившиеся юнцы не знали, что фюрер скажет о них с ненавистью и презрением: "Если немецкий народ оказался таким трусливым и слабым, то он не заслуживает ничего иного, кроме как позорной гибели... Нет необходимости в том, чтобы обращать внимание на сохранение элементарных основ жизни народа.
Наоборот, лучше всего эти основы уничтожить".
Система противовоздушной обороны была практически упразднена: отряды авиации, зенитной артиллерии и службы наблюдения отправляли на Восточный фронт. И "летающие крепости" американцев, "галифаксы" и "ланкастеры" англичан почти беспрепятственно сваливали на города Германии свой смертоносный груз. Спасательные отряды и пожарников отправили на Восточный фронт еще раньше.
Проезжая по разбомбленным улицам Берлина, Иоганн снова и снова видел, как советские военнопленные, работая в дыму и пламени, выносят детей, женщин, стариков из-под каменных развалин.
Черные от копоти, казалось, обугленные, эти люди бережно, как величайшую на земле драгоценность, выносили на руках раненых и ушибленных при обвалах детей. И дети не хотели разжимать ручонок, обнимающих тощие шеи своих спасителей, будто не было у них теперь на свете ничего ближе, будто только эти люди могли защитить их от ужаса и страданий.
Остановив однажды машину у полуобвалившегося дома, Иоганн увидел рыдающую женщину, у которой опаленные волосы осыпались с головы, как пепел. Она простерла к пленным обожженные руки и осуждающе кричала:
— Когда же ваша армия придет? Когда? Боже, скорей бы!
И один из пленных успокаивал по-немецки:
— Да придут, скоро уж... — Оглянулся на своих, сказал по- русски: — Слыхали? Выходит, мы же виноваты...
— Я не понимаю! — воскликнула женщина.
Пленный попросил по-немецки:
— Не надо кричать, фрау, вы же видите, что мы заняты.
Женщина сквозь рыдания промолвила:
— Почему вы нас спасаете?
— Вы люди, и мы люди! — сказал военнопленный.
— А потом нас всех в Сибирь?
Пленный улыбнулся глянцевито блестящим от заживших ожогов лицом.
— Нет, — сказал он. — Нет. Ваш дом — ваша земля. Наш дом — наша земля. И всё. Мы не фашисты...
Генриху удалось переснять карту, хранящуюся у Вилли Шварцкопфа.
Передавая снимки Иоганну, он сказал:
— Но я для фотографирования другую схему придумал. Оригинально. И вот получилось.
— Молодец! — одобрил Иоганн. И добавил: — Это у тебя, наверно, наследственное: изобретатель, в отца пошел.
— Как ты думаешь, — спросил Генрих, — если б отец был жив, как бы он отнесся к тому, что я стал советским разведчиком?
— Переживал бы, волновался, как и мой отец, — грустно сказал Иоганн. — И гордился бы сыном, как гордится и мой отец. — Пообещал: — Я тебя с ним обязательно познакомлю.
Но когда Иоганн доставил фотокопию карты профессору, оказалось, что названия пунктов, в которых расположены секретные базы для террористических групп, не совпадают с данными, добытыми из документов, хранившихся у Дитриха. Иоганн сказал растерянно:
— Значит, либо карта закодирована, либо документы. А может, и то и другое. И без ключа все это ни к чему.
— Вы только наполовину правы, — усмехнулся профессор. — Документы, которые показал вам Дитрих, действительно закодированы, поэтому он и позволил вам на них взглянуть. А карта — ключ к коду. Ничего, наши специалисты разберутся, — утешил он Вайса. — Не такие головоломки они решали. Все в порядке. — Положил руку на фотокопию карты, подумал немного. — В сущности, все это означает, что террористические акты, которые собирались провести уцелевшие фашисты, будут предотвращены. Мы спасем жизнь многим нашим солдатам и офицерам, а еще большему числу немцев — тех, которые будут строить новую Германию. Так что можете считать: вы и ваш друг Генрих Шварцкопф уже поработали на будущее немецкого народа. Кстати, вы не считаете нужным представить товарища Шварцкопфа к правительственной награде?
Иоганн просиял.
— Составьте шифровку, — деловито сказал профессор. — Она будет передана.
Несколько суток подряд Берлин подвергался непрерывным налетам авиации союзников. Возвращаясь на машине в одну из этих страшных ночей к себе на Бисмаркштрассе, Иоганн увидел Зубова. Тот медленно шел по улице, явно направляясь к месту, где располагалась секретная служба. Недопустимое нарушение конспирации! Зубов не имел права показываться не только на этой, но даже на близлежащих улицах.
Иоганн сбавил ход и, поравнявшись с Зубовым, приоткрыл дверцу машины.
— Садись!
Зубов, не здороваясь, покорно влез в машину.
Иоганн понесся на большой скорости, стремясь быстрее оказаться подальше от этого района. Он молчал, но весь кипел от злости. А Зубов вдруг прикрикнул:
— Куда гонишь? Сворачивай к моему дому! — И потребовал: — Быстрей! — Потом махнул рукой. — А, теперь уже все равно... Спешить некуда.
— Ты что, пьян? — спросил Иоганн сквозь зубы. — От тебя перегаром несет.
— Может быть, и несет, — согласился Зубов.
— Значит, ты пьян?
— Хотел бы, не получается.
— Да что с тобой?
— Бригитта... — Зубов с трудом выговаривал слова. — Два дня была еще немного жива, а потом умерла. Ну, совсем умерла, понимаешь? Нет. Я сутки возле нее просидел. А потом больше не смог. То есть смог бы... — Прошептал: — А ведь она, знаешь, не одна умерла — вместе с ребеночком.
Еще бы два месяца, и у нас был бы сын или дочь. Она больше всего страдала не от того, что сама умирает, а от того, что ребеночек погибнет. Очень, понимаешь, хотела остаться живой, чтобы родить. Я ей приказывал: "Не ходи без меня на улицу, не ходи". А она: "Мне вредно не ходить". Осколок-то попал — ну всего как кусочек безопасной бритвы.
Доктор вынул, бросил в посудину — даже и не заметно его совсем.
Подъехали к дому, поднялись в квартиру Зубова.
В первой комнате на столе в гробу лежала Бригитта.
Зубов спросил шепотом:
— Слушай, а нельзя ее спрятать, а потом увезти?
— Куда?
— Ну, к нам, домой... Понимаешь, я все думал, думал: как это сделать?
Может, можно, а?
Лицо Зубова было бледно И Вайс решился на недопустимый поступок: позвонил профессору Штутгофу и попросил его сейчас же приехать.
Едва профессор вошел и увидел Зубова, как его суровое лицо смягчилось.
Он сел рядом, внимательно, не перебивая, слушал, что бормочет Зубов, и во всем соглашался с ним. Потом достал шприц и сделал Зубову укол в руку. Тот как будто даже не заметил этого, но постепенно глаза его стали сонными, веки опустились, голова поникла.
Профессор попросил Вайса помочь ему перенести спящего Зубова на диван и сказал:
— Если глубокий сон не поможет и он не сумеет собрать себя в кулак, вам придется увезти его куда-нибудь. А еще лучше — скажите, что он предает нас всех.
