Юрий Усыченко - Когда город спит
— Пава! — бросил через плечо Ананий Титыч.
Стукнула дверь, и на пороге кормовой каюты появился еще один член экипажа — зять Анания Титыча Пава Крысько: на тонких губах хулиганская улыбочка, походка вразвалку, руки по локоть засунуты в карманы брюк «клеш». Взгляд черных глаз не туповато-злобный, как у Анания Титыча, а горячий, быстрый, меткий. Ананий Титыч, если его разъярить, засопит, полезет драться, а Пава сунет нож под ребро и пойдет себе вразвалочку дальше.
— Чего изволите, папаша? — не вынимая изо рта самокрутки, процедил сквозь зубы Пава.
— Господин хороший со шхуны уходить не желают. Понравилось даровой хлеб трескать.
— Этот? — Пава сплюнул через борт, едва не задев Марченко. — Напрасно вы, папаша, свою особу утруждаете. Я с ним побеседую.
Пава шагнул к Марченко. Матрос отодвинулся.
— Вы, папаша, в каюту идите, бо продует, а я в секунд все улажу… Ты, дельфин безмозглый! — Пава рывком вынул из кармана смуглые костистые кулаки.
— Погоди-ка! — внезапно раздался голос с причала.
Трое на шхуне застыли не шевелясь. С высоты пирса на них смотрел незнакомый человек — прохожий, которого Георгий заметил, когда разговаривал с хозяином. На нем были галифе с кожаными леями, потертая коричневая кожаная тужурка и черный суконный картуз. Стоял незнакомец, расставив ноги, твердо упираясь ими в бетон пристани, — сразу с места такого не сдвинешь. Руки он заложил за спину, чуть склонив голову набок, и сверху вниз поглядывал на всех троих.
— Погоди-ка, — повторил незнакомец.
— Чего мне годить? — грубо ответил Пава. Однако он остановился, спрятал кулаки в карманы, — узнал Яна Рауда, сотрудника Чека. — Не суй свой нос, куда не надо. Ты что, контрабанду у нас нашел? В море без спроса выходим? Знай свое дело — бандюг ловить, а к нам не лезь.
— Знаю свое дело, знаю, не беспокойся. — Серые, как сегодняшнее штормовое море, глаза чекиста встретились с горячим взглядом Павы. В один миг мускулистое тело Крысько напряглось, он даже присел, как волк, готовящийся к прыжку. — А с контрабандой ты тоже от меня не смоешься, — продолжал Рауд, как бы не замечая злобного взгляда Павы. — Уплатите парню, что следует.
— Я и плачу, — ответил Ананий Титыч. — Полный расчет до последнего карбованца.
— Не лги. Я тут стоял, слышал и видел, как ты ему вместо денег бандитские бумажки совал.
— Ой, лишенько! Что ж это делается? — по-бабьи заголосил Ананий Титыч.
Пава молчал, стиснув зубы, косо поглядывая на Рауда.
— Ты, парень, — Рауд повернулся к Георгию, и глаза чекиста сразу посветлели, из серых стали голубыми, веселыми, — крой в кубрик, собирай вещички свои, пока хозяин будет мошну развязывать. Тебе на шхуне оставаться больше нельзя, сам понимаешь.
Георгий исчез в кубрике. Крысько кинулся было за ним.
— Стой! — коротким восклицанием Рауд как бы пригвоздил Паву к месту. — Чего тебе там надо?
Пава скрипнул зубами, но, скрывая ярость, встал спиной к Рауду, засвистел веселенький мотивчик.
— Нету у меня денег, хлеба не на что купить! — ныл хозяин «Святого Николая».
Рауд, не обращая на Анания Титыча никакого внимания, равнодушно поглядывал на подплывший к борту шхуны обломок спасательного круга с полустертыми буквами«…ий» — остатком надписи названия корабля. «Так и человек — сорвется со своего места и пропадет, понесет его неизвестно куда, — подумал Рауд. — Надо помочь парню. Молодой он еще, может попасть на плохую дорогу».
Уложить вещи для Георгия оказалось делом несложным. Через минуту он выскочил из кубрика с небольшим свертком в руке и остановился в нескольких шагах от Анания Титыча.
— Так, — не повышая голоса, сказал Рауд. — Рассчитывайся.
Ананий Титыч побагровел.
— Не будешь? — Рауд спросил спокойно, без малейшей угрозы, но Пава сразу понял: чекист настоит на своем, платить придется.
— С какого времени ты на шхуне? — обратился Рауд к Марченко.
— С пасхи, — ответил Георгий.
— Платил он тебе?
— Нет.
— С весны до глубокой осени ни разу?
— Ни разу.
— Развязывай мошну, хозяин. Добром советую.
Пава был злее, но и умнее своего тестя.
— Отдайте ему, папаша, — хмуро посоветовал он. — Чтоб тебе наши деньги колом в глотке стали.
Расстегнув венцераду, Ананий Титыч достал из-под рубашки холщовый мешочек на грязном шнурке. Долго мусолил деньги. Придирчиво отбирал самые мятые и потрепанные.
— Живей! Не с миллионами расстаешься, — в конце концов не вытерпел Рауд.
— На, — глухо сказал Ананий Титыч. — Бог милостив, я с тобой еще встречусь, ты меня еще попомнишь.
— Пойдем, товарищ, — Рауд протянул руку Георгию, помогая прыгнуть со шхуны на пирс. — Как звать тебя?
— Егор Марченко.
— Георгий? А откуда сам? Родные есть в городе?
Они шли вдоль причала мимо пустых пакгаузов, полуразрушенных портовых зданий, покинутых командами судов.
— Плохо дело, — подвел Рауд итог рассказу о положении Марченко. — Специальности, говоришь, никакой, денег мало, родных и друзей нет. Ладно, не горюй, всем трудно сейчас. После гражданской войны разруха — порт, видишь, пустой, у биржи безработные с утра до вечера толкутся… Но ничего, беляков одолели и с разрухой справимся. Главное — теперь власть наша, не выпустим, — вытянув руку перед собой, Рауд сжал кулак. Было в этом жесте столько силы и уверенности, что Марченко проникся бесконечным доверием к новому знакомому.
— Пока пойдем ко мне, — решил Рауд. — А там видно будет. Определю тебя, не бойся.
Так Георгий Марченко познакомился с чекистом Яном Раудом — в прошлом политическим ссыльным, эмигрантом, который состоял в партии большевиков со дня ее основания. Рауд не бросил на произвол судьбы неопытного деревенского парня, который не имел никаких средств к существованию и в большом городе мог или умереть с голоду, или стать преступником. Рауд знал лучше других, что, например, Савка-Ухарь особенно охотно вербует в свою шайку молодых, не знающих жизни парней. Савка постепенно втягивает их в «дела», превращает в закоренелых преступников, которым нет возврата в общество. И Ян Рауд, коль скоро это зависело от него, не имел права допустить, чтобы хоть одного человека постигла подобная судьба. Юноша ему понравился. Рауду казалось, что парень напоминает его самого, каким он был много лет назад в маленькой латышской деревушке, затерянной среди высоких сосен. Сосны росли на дюнах мелкого, как пыль, бело-кремового песка. Когда дул ветер с моря, песок с сухим шелестом струился меж толстых древесных корней…
Марченко прожил у Рауда три дня. Эти три дня, впоследствии часто вспоминал Марченко, дали ему больше, пожалуй, чем вся предыдущая жизнь. У себя в селе Георгий окончил четыре класса, и не довелось ему потом прочесть ни одной книги. Интересы его ограничивались кругом насущных житейских забот: прокормиться, помочь отцу. Мечты не шли дальше собственной хаты, лошади, клочка земли. Однажды он подумал: хорошо бы найти клад, купить собственную шхуну, вроде «Святого Николая», но тут же рассмеялся: клады находят только в сказках. Знал Егор: была гражданская война, красные победили белых и хотят теперь сделать счастливыми всех бедняков. Как это будет сделано, он не представлял и никогда не думал, что и сам может участвовать в строительстве новой жизни.
В тот вечер, когда Марченко покинул шхуну, Ян Рауд много рассказывал юноше о революции, о своих скитаниях, обо всем, что происходит в молодой Советской республике. Огромный мир раскрывался перед парнем из глухого приморского села, мир, где сражались и, если нужно, отдавали жизнь за великую идею коммунизма, мир больших чувств и больших подвигов, мир, который должен принадлежать и будет принадлежать трудящимся. Вздрагивал оранжевый язычок коптилки, в окна бился холодный ветер, а Георгий не видел и не слышал ничего, кроме спокойного, неторопливого рассказа Рауда. И стены неуютной холодной комнаты раздвигались, и Марченко видел всю свою родную страну с ее тысячеверстными просторами, полями, лесами, величавыми реками, с Кремлем, где жил и работал Ленин. Ленин! Его Ян Рауд встречал не раз и рассказывать о нем мог без конца.
Так продолжалось три вечера подряд. На четвертый Рауд не вернулся домой. Егор прождал его всю ночь напролет. А утром пришел человек в длинной кавалерийской шинели.
— Пойдем, — не здороваясь, сказал он. — Товарищ Ян хочет тебя видеть.
Больше он не сказал ничего, но у Марченко тревожно забилось сердце.
Они сели в открытый тупоносый автомобиль. Разболтанная старая машина на ходу то дребезжала, то грустно попискивала. Георгий впервые ехал в автомобиле, и необычное путешествие отвлекло от мыслей о Рауде.
Остановились у трехэтажного дома с широкими окнами. Спутник Марченко знаком позвал за собой юношу. Они шагали по длинным коридорам, в которых стоял неприятный, не знакомый Георгию запах лекарств.
