Герман Матвеев - Тарантул
— Ты, Николай Михайлович, привык больше о премиях людям сообщать, — глухо произнес секретарь парткома и встал. — Я скажу матери.
* * *Два дня Степа с Сашей ездили в Лавру и добросовестно ловили птиц. Поймали двух синичек, в тайник попался воробей, неизвестно откуда и зачем залетевший на кладбище, но того, что было нужно и ради чего Степа мерз тут с утра до вечера, не случалось. Человек в очках и в финской шапке больше не появлялся.
Вечером, вернувшись домой, Степа застал чем-то рассерженную мать.
— И где это тебя черти носят! — набросилась она на сына. — Где ты пропадаешь целый день?
— Ну, мама, чего ты кричишь?.. Я же по делу хожу.
— Знать ничего не знаю… И не ври! Никаких дел у тебя нет. Работать надо, а ты где-то болтаешься.
— Так я же по поручению завода…
— Ох, господи, господи! Обстрел за обстрелом идет а ему и горя мало. Попадешь под снаряд, как Василий…
— Так Ваську же на заводе ранило, во время работы, — возразил Степа. — Ничего, скоро он поправится.
— Поправится, дожидай!.. Бегает где-то, собак гоняет, и даже не знает, что его завтра хоронят.
— Чего ты болтаешь… Кого хоронят?
— Васю.
— Да ты что!..
— Вот еще Фома неверный. Русским языком я тебе говорю. Убили Васю в госпитале во время обстрела. Сегодня лежит на заводе в комитете комсомола, а завтра похороны.
Минуты три Степа не мог произнести ни одного слова. Варвара Васильевна продолжала говорить о том, как она сегодня ходила проведать Наталью, как та сидит возле стола и не отрываясь смотрит на сына, словно ждет, что он откроет глаза и глянет на нее, как она спокойно, без слез отвечала ей… Но Степа не слышал. Он как бы раздвоился. В голове у него вместе с пульсом стучали слова: «Васька умер. Васьки нет», — но понять он их не мог. Где-то глубоко в памяти стоял живой, веселый, решительный Васька, и сколько бы ни долбила эта страшная мысль в одну точку, она не могла проникнуть в сознание.
«То есть как это нет Васьки? А куда он может деваться? Ну да, я видел, что лежит он забинтованный в больнице. Ну и что? Поправится и встанет. Ноги у него целы… А когда кончится война, мы начнем вместе учиться. Ведь мы так решили…»
«Васька умер, Васьки нет», — настойчиво стучала страшная мысль. «Ну и что? Сейчас умер, а потом опять будет жить», — протестовал Степа всем своим существом и никак не мог представить, что Васька ушел из жизни навсегда.
— Мам, я пойду… — с трудом выговорил он.
— Куда ты пойдешь?
— Я пойду… Надо к Мишке сходить, — сказал он, хотя точно знал, что Алексеев дома не ночует.
— Поел бы сначала. Голодный ведь, — возразила Варвара Васильевна, но, видя, что сыну сейчас не до еды, не стала удерживать.
Степа вышел во двор, невольно взглянул на темные окна комнаты, где жили Кожухи, и вспомнил о Васькиной просьбе укрепить в окнах фанерки и заклеить их газетой для тепла. А он до сих пор этого не сделал. Не выполнил последнюю просьбу друга. Какое страшное слово «последняя»!
«Значит, Васька больше никогда ни о чем не попросит… Значит, больше ему ничего не надо. Это была последняя просьба».
И вдруг Степа понял, что в его жизни произошло событие, о котором он раньше никогда не задумывался. На своем коротком веку он видел много покойников. Зимой сорок второго года смерть косила людей направо и налево. Они валялись на улицах, их накладывали штабелями и возили на грузовиках. С фронта приходили известия о смерти разных людей, но все это почему-то не трогало его душу.
И только сейчас, когда из жизни ушел такой знакомый, такой близкий, такой нужный ему человек, Степа почувствовал и понял, что значит смерть.
Густой комок сдавил горло, закупорил дыхание, в груди что-то задрожало. Он побежал на второй двор, спрятался там за бетонный ящик помойки и разрыдался. Горько всхлипывая, он долго плакал, не стыдясь и не скрывая слез. И вместе с рыданиями из груди вырывались слова:
— У-у… гады проклятые!..
Далеко в порту застучали зенитки. По проспекту, шумно фырча и хлопая, прошли две машины.
«Керосину лишнего в бак налили», — машинально подумал Степа и почему-то вспомнил, как однажды они ехали в ЦПКиО на «колбасе» трамвая, и Васька держал его левой рукой за шиворот, чтобы не свалиться на повороте…
На другое утро Степа поднялся рано.
— Что! Опять поручение? — подозрительно спросила мать.
— Нет. Я поеду за Мишкой, а потом к Васе на завод… Ты же сама сказала, что сегодня похороны.
— Ну смотри у меня… Я терплю, терплю, да и лопнет у меня терпенье… Тогда не обрадуешься.
— Ладно уж… Чего ты с утра начинаешь!..
Поев на скорую руку, Степа оделся, вышел из дома и отправился к Сашке. Восточная сторона неба была оранжево-красная. Ясная, морозная погода держалась. «Опять будут стрелять, гады», — подумал Степа. И, словно в ответ на это, до слуха донеслись хлопки пушек, а вскоре и далекий треск разрывов.
Сашка готовился ехать на кладбище. Пойманные птицы разбудили в нем охотничий азарт, и, несмотря на смерть и похороны Васи, он решил поездку не отменять, тем более что вчера к вечеру опять прилетала стайка снегирей. Пускай Степан отправляется на завод хоронить друга. Это его долг и обязанность, но сам он с Васькой особенно не дружил и поэтому поедет ловить птиц.
— А может, там его и похоронят… на Никольском? — спросил он Степу.
— Не-ет… Это кладбище закрытое. Там только знаменитых людей хоронят, по особому разрешению, — ответил тот. — Ну ладно, езжай ловить… А если меня кто-нибудь спросит, то скажи, что я… Придумай чего-нибудь.
— А кто тебя спросит? — поинтересовался Сашка.
— Ну, мало ли?.. Есть у меня один знакомый. Может заглянет.
— А что ему сказать? — спросил Сашка. — До ветру побежал?
— Нет. Это не годится. Ты лучше скажи, что я захворал… Или нет. Лучше скажи правду. Зачем без надобности врать? Я бы ему позвонил, да рано. Потом вот что еще, Саша… Если тот опять сунется… Помнишь, в очках, липовый сторож-то… Ты пошли его подальше. Понял? Не бойся. Он никакого права не имеет распоряжаться.
— А ты откуда знаешь: имеет он или не имеет?
— Точно знаю. Не сомневайся… Ну ладно. Ни пуха ни пера… Я постараюсь быстро обернуться. Закопаем Ваську — и сразу к тебе. Я вот еще что надумал… Надо бы там какой-нибудь памятник стырить и поставить на Васькину могилу. Их много на Никольском… Какой-нибудь красивый, мраморный…
— Они все с крестами. Комсомольцу — и вдруг с крестом! — возразил Сашка.
— Это ничего. Крест можно зубилом сбить. — А ты знаешь, какие они тяжелые?
— Не на себе же мы потащим. На грузовике.
— А где его взять?
— Это не твоя забота.
Договорившись обо всем, приятели расстались. Степа отправился на поиски Миши Алексеева, а Саша — ловить птиц.
26. Запах тушенки
Иван Васильевич докладывая начальнику о ходе операции.
— Теперь у меня не осталось никаких сомнений, товарищ генерал, — говорил он, перекладывая в папке листы исписанной бумаги. — Тарантул приехал с целью активизировать деятельность немецкой разведки. Он у них какой-то чин, и не маленький чин. Немцы чувствуют, что мы готовимся к наступлению, и вот задумали что-то серьезное. Уж если они посылают в Ленинград Тарантула, то надо ждать ядовитого укуса.
— Осенью тарантулы мало ядовиты… Они весной опасны, — шутливо заметил генерал.
— Шестиногие — да, а двуногие — те в любое время года неприятны.
— Согласен. Дальше?
— Шарковский резидент, и через него поступают задания, — продолжал Иван Васильевич. — Лынкис Адам — его правая рука и заместитель. Живет на Васильевском острове, в квартире дома, принадлежавшего когда-то его родителям. Это вторая явка. В ближайшие дни начнут прибывать люди. Если явка к Шарковскому откажет, они должны идти на Васильевский к Лынкису.
— А там вы задумали устроить засаду и всех переловить. Так?
— Вы угадали, товарищ генерал. Я действительно так и думал.
— Но для этого нужно убрать аптекаря.
— Да. Лынкис признался, что с Шарковским они делали в Ленинграде неплохие дела… Выгодно меняли лекарства, витамины, мыло на всевозможные ценности. Под этим предлогом мы и хотим взять Шарковского. Дадим ему время известить Тарантула, чтобы тот не беспокоился.
— Понимаю, — задумчиво произнес генерал. — Ну, а что с кладбищем?
— Это мне еще не совсем ясно. Предполагаю, что они устроились в каком-то склепе. Там идет прием распоряжений по радио, там склад боепитания, если можно так выразиться. Передатчика там нет. Мы следим и давно бы запеленговали.
— Ну, а секрет патефонной пластинки?
— Остается секретом, — пожав плечами, ответил Иван Васильевич. — Скорей всего это пароль… Но это надо выяснить. Думаю, что у Шарковского мы найдем и пластинки.
