Р. Шулиг - Белые линии
Предложения с телевидения и радио посыпались одно за другим. Ева выступала в целом ряде эстрадных концертов, стала актрисой молодого театра, записала свои первые пластинки — сначала небольшие, а потом и долгоиграющие. На улице ее без конца преследовали поклонники с просьбами об автографе. Зрительные залы сходили с ума, как только Ева появлялась на сцене. Тысячи девушек красились, причесывались и одевались, как она, тысячи мальчишек любили ее в своих мечтах. Все это быстро утомило ее. Потом она начала пить и употреблять наркотики. Поток предложений о выступлениях на эстраде, по радио, телевидению не иссякал. Ее приглашали сниматься в фильмах. Она боялась отвергнуть все эти предложения, так как это могло означать шаг к немилости у публики и утрату популярности и славы. Она начинала бояться этого конца, подсознательно чувствуя, что головокружительный взлет джазовой звезды подобен блеску метеора — вспыхнет на краткий миг, ослепительно засияет и погаснет.
Она хотела воспротивиться, задержать этот бешеный полет, но напрасно, у нее не хватало сил противостоять судьбе. От сознания этого она нервничала, испытывала страх и пила еще больше. И старела. Из-за тех сотен и тысяч выкуренных сигарет, бурно проведенных ночей, выпитого виски, коньяка и джина Ева старела неудержимо, усталость поглощала ее, и это приводило в ужас. В какой-то момент она начала тосковать по тихому, спокойному личному счастью, по обычному дому с детьми, с плитой и прачечной, швейной машиной и однообразно-идиллическими выездами на дачу... И вот в таком душевном состоянии, в минуту новой волны ужаса перед старостью, забвением и одиночеством, она встретила Павла...
Скрип двери артистической уборной отвлек Еву от этих безутешных воспоминаний. В зеркале она увидела, как за ее спиной появилась Дагмар Неблехова.
Эта наглость вызвала у Евы приступ гнева.
— Уходи... Что тебе здесь нужно?.. Прошу тебя, уходи!
Однако Неблехова не послушалась. Наоборот, она приблизилась к Еве и уселась напротив, прямо на гримерный столик.
— Я знаю, ты не любишь меня, Ева! — Дагмар вынула из сумочки сигарету, закурила, чтобы как-то справиться с волнением, вызванным предстоящим неприятным разговором. — Сейчас не время для нашей личной неприязни и ненависти. Мне нужно с тобой поговорить.
— О чем? Что мы можем еще сказать друг другу?
— Речь идет о Павле.
— Какое дело мне до него? Ты его хотела, возьми! С этим я уже смирилась.
— Я говорю о Павле в принципиальном плане.
— Не понимаю тебя.
— Идет борьба, Ева, которую не измерить нашим женским куриным мозгом, секрециями желез, страстями, ревностью. Это борьба за всю чешскую культуру!
Моулисова горько усмехнулась:
— Павел для тебя — чешская культура?
Неблехова говорила страстно, стараясь ее убедить:
— Я тебе уже сказала, что все дело в принципе. Если мы от него отступим, то потеряем все. Они заберут у нас и этот клочок свободы, который мы завоевали с таким трудом. Если мы будем сопротивляться, они получат возможность арестовывать и наказывать. Мы испугаемся и отступим, и все вернется на двадцать лет назад.
— Ты преувеличиваешь. Я не люблю слушать длинные патетические речи... И совсем мне не по душе, когда в искусство пытаются втащить политику!
Однако Неблехова не сдавалась:
— Ты была в больнице, Ева. Ты не знаешь, что вокруг творится. По всей республике идет сбор подписей под петициями протеста против ареста Павла. Как раз сейчас Людвик Ланда находится в ЦК с делегацией представителей творческих союзов. Они выражают свой протест, выступают как посредники...
— Что ты хочешь от меня?
— Чтобы ты не была мелочной и не давала показаний против Павла. Иначе ты пойдешь против всех, против всего культурного фронта, и останешься в одиночестве.
Но Моулисова возразила:
— От меня никто не требует никаких показаний...
Неблехова удивилась. Такого поворота дела она не ожидала.
— А что же они от тебя хотят?
— Ничего. Просят спеть только мои куплеты. И все...
В это время из репродуктора над дверью раздался голос помощника режиссера:
— Пани Моулисова, пани Моулисова, приготовьтесь, скоро ваш выход!
Когда Неблехова вошла в зал ресторана, она остолбенела — вместе с Земаном здесь находились также Ферда Восатка и Павел Данеш!
Музыканты, танцовщицы, артист Водваржка и Петр уже были на своих местах.
Земан пояснил Неблеховой:
— Мы хотим провести небольшой следственный эксперимент. Пани Неблехова, где вы находились в тот момент?
— Сзади, в баре...
— Хорошо, идите туда. И закажите себе что-нибудь выпить, вы что-то очень бледны. — Сказав это, Земан с иронической учтивостью обратился к Данешу: — А вы где были, маэстро?
Данеш неохотно, с апатичным видом кивнул:
— Там, при входе.
Земан приказал стражнику, конвоировавшему Данеша:
— Проведите его туда. — И повернулся к Восатке: — А ты, Ферда?
— У двери в бар.
Земан послал его туда, а остальным членам своей оперативной группы приказал:
— А мы, товарищи, сядем здесь как зрители... Можно начинать, пан Сганел!
Сганел, заметно волнуясь, распорядился:
— Свет!
Загорелись лампы на столиках и прожекторы на сцене.
— Музыка!
Джазовый квартет заиграл вступление к песне Евы, закружились в танце танцовщицы. В эту минуту по знаку помощника режиссера из-за кулис на сцену вышла пани Моулисова. Однако, она не запела, потому что, остолбенев, застыла у края сцены, глядя на Данеша. Она не ожидала его здесь увидеть.
Павел тоже не ожидал увидеть здесь Еву и был, как и она, крайне удивлен неожиданной встречей. Они стояли друг против друга, он внизу, она наверху, и молча смотрели один на другого.
Музыка во второй, потом в третий раз начинала играть вступление, танцовщицы кружились, а эти двое все стояли и молчали.
Земан наконец произнес:
— Итак, пани Моулисова. Песню!
Ева опомнилась, сделала шаг вперед и начала петь. Она пела озорно и шаловливо, но со слезами на глазах;
Франтиха шляпница Жаннетта,Любым мужчинам шли приветИ Бланш, башмачнице, про этоНапомни: вам зевать не след!
Пение давалось ей с трудом, спазмы то и дело сжимали горло. Напрягая силы, она исполнила конец баллады, ставший своеобразной панихидой по ее любви и молодости:
Эй, девки, поняли завет?Глотаю слезы каждый день яЗатем, что молодости нет:Монете стертой нет хожденья.
Внезапно Ева упала на колени и громко разрыдалась. Музыка умолкла, стало тихо. И в этой гнетущей тишине откуда-то из темноты зала послышался голос:
— Сделай на минуту паузу, Гонза! Мне нужно с тобой срочно переговорить!
Земан оглянулся и разглядел в глубине зала полковника Калину в шляпе и зимнем пальто, которое тот носил уже много лет.
Они уединились сзади у стойки бара, все остальные покинули зал. Однако на приятелей, собравшихся выпить и поговорить, Земан и Калина не были похожи. Калина, не сняв пальто, шарф и шляпу, негромко сказал:
— Кончай, Гонза! Это уже ни к чему!
— Почему?
— Я пришел к тебе с приказом от вышестоящих органов!
— Каким?
— Освободить немедленно Павла Данеша, закрыть его дело, опечатать бумаги и отослать наверх!
Земан не поверил своим ушам:
— Что?
— Исполняй приказ, Гонза!
Земан, ничего не понимая, возмущенно возразил:
— Но у меня есть против него доказательства! Я уличил его в уголовно наказуемых действиях на законном основании. И против Неблеховой у меня есть кое-что. Она вынесла отсюда орудие преступления и утаила его от нас...
Однако Калина снова устало, но отчетливо повторил:
— Выполняй приказ, Гонза!
— Но ты же сам с этим не согласен, Вашек!
Было заметно, какого труда Калине стоит держать себя в руках и спокойно настаивать на том, с чем он был абсолютно несогласен.
— Мое личное мнение уже ничего не решает.
Земан протестовал:
— Где же правда, справедливость? Ведь закон одинаков для всех — и для обычных людей, и для поэтов. Куда мы придем, Вашек, если будем арестовывать простых людей и отпускать идейных противников, беспомощно отступать перед ними? Куда мы с этим придем?
Калина понимал весь драматизм этого вопроса, но, несмотря на это, с горечью в голосе настойчиво повторил;
— Выполняй приказ!
Земан спросил:
— А если не выполню?
Калина тихо ответил:
— Тебе это будет стоить места службы.
— И ушел.
Земан вернулся в зал, в котором между тем погасли прожекторы и светились только настольные лампы. Снова собравшиеся в этом тусклом помещении люди поняли, что Земан проиграл, поэтому смотрели на него со злорадством.
Только Ева Моулисова ни на кого не обращала внимания. Задумчиво сидела она на стуле, молчаливая, погруженная в себя, в свои тоскливые мысли.
