Николай Шпанов - Заговорщики. Преступление
— Он достаточно непримирим в отношении англичан, если не считать его пристрастия к английским костюмам. А из всего, что может произойти в Европе, самым неприятным было бы, если бы англичане все‑таки нашли лазейку к сговору с немцами помимо нас.
— Прежде чем восемь тысяч самолетов вашей большой программы будут стоять в строю?..
— Восемь тысяч! — насмешливо сказал Рузвельт. — На–днях я заставлю конгресс принять программу в пятьдесят тысяч самолетов! Ни одним меньше! Кстати о самолетах: что вы узнали об отношении к моей программе?
— Ни армия, ни флот не выражают восторга. Только Джордж, кажется, по достоинству оценивает это мероприятие.
— Маршалл, как начальник генерального штаба, не имеет права не понимать: нужно иметь достаточно длинные руки, чтобы дотянуться до куска, из‑за которого идет драка. — Рузвельт заметно оживился, как только разговор перешел на тему создания "большой" военной авиации. — Если нам придется рано или поздно ввязаться в дело, самые закоснелые люди поймут, что бомбардировочная авиация дальнего действия — вот оружие того, кто хочет держать ключи от политики в любом конце света… Не слышали, что болтает по этому поводу Линдберг?
— Дурак!
— Не так глуп, как подл, — с необычайной для него резкостью проговорил Рузвельт. — Я не буду удивлен, если когда‑нибудь мне представят его досье как шпиона Гитлера.
— До этого, может быть, и не дойдет, но работу Линдберг ведет безусловно отвратительную. Он, правда, перестал пока болтать об устрашающей мощи гитлеровской армии и воздушного флота Геринга, однако по поводу наших возможностей в области авиации отзывается далеко не лестно.
— Публично?
— В частном кругу.
— Это имеет свое действие?
— Чаще — да. Но нашелся человек, на которого болтовня Линдберга подействовала обратно его желанию: вместо того чтобы испугаться, этот человек решил, что можно найти надежное противоядие от устрашающих секретов, которыми Гитлер собирается шантажировать мир и нас в том числе… Этот человек говорит, что можно подумать над средством, которого испугается сам сатана, а не то что Гитлер… Мне понравился этот парень.
— Кто такой?
— Доктор Ванневар Буш из Массачузетского технологического института.
— Вечно вы откопаете какого‑нибудь фантазера.
— Я осторожно расспросил кое–кого: идея Буша — далеко не фантазия.
— Что за идея?
— Использовать новейшие открытия атомной физики для военных надобностей.
— Атомная физика? — удивленно спросил Рузвельт. — Я в этом мало понимаю.
— Я еще меньше, но Буш говорит, что расщепление атомного ядра в военных целях, над чем уже работают ядерники в Германии, Англии и у нас в Штатах, сулит огромные возможности. Можно сделать бомбу, превосходящую по разрушительной силе все, что мы способны себе представить…
— Что‑то вроде атомной бомбы?
— В этом духе… Буш объяснит вам лучше меня.
— Хорошо, приведите его ко мне… Не откладывайте этого в долгий ящик, — живо проговорил Рузвельт. — Но упаси вас бог консультироваться еще с кем бы то ни было, пока я не повидаюсь с вашим Бушем. Поняли?
— Вы, Буш и я?
— Да.
Гопкинс соединился с нью–йоркской конторой Ванденгейма, но Джона там не оказалось. Его не было и дома на Пятой авеню и вообще в Нью–Йорке. Наконец он отыскался в Брайт–Айленде.
— Послезавтра — мы в Белом доме, — сказал Гопкинс. — Тащите вашего Буша. Он будет первым, кого мы примем.
В трубке послышалось такое сопение, что можно было подумать, будто Джон задыхается, не в силах вымолвить ни слова. После нескольких междометий он, наконец, прокричал:
— Гарри… О Гарри!.. Я воздвигну вам золотой мавзолей!
— Эта мерзость понадобится вам раньше моего, — сердито ответил Гопкинс.
— Гарри, дружище, — орал Джон, — десять процентов от этого дела — и вы станете самым богатым президентом в истории Штатов!
— Вы осел, Джон! — выходя из себя, крикнул Гопкинс. — Вы совершенный осел!
И Гопкинс так повесил трубку, что металлическое кольцо вместе с куском эбонита осталось на крючке.
5
Если не считать провала военной диверсии против Ленинграда, порученной финнам, дальнейший ход событий после разгрома Польши удовлетворял Гаусса. Страх перед немедленным столкновением с Россией сковал Гитлера. Для Гаусса это было хорошим признаком. Но теперь на Гитлера напал зуд наступления на запад: покончить с Францией до весны 1940 года! К счастью, генеральный штаб все же проявлял осторожность. Заместитель начальника генерального штаба фон Штюльпнагель представил фюреру записку о невозможности немедленного наступления на Францию. Варлимонт тоже старательно собирал доказательства тому, что положение германской промышленности и экономики позволяет только думать об обороне западной границы и диктует необходимость повременить с решительным натиском. Даже Браухич, всегда бывший крайним оптимистом, и тот противился теперь крупным наступательным операциям.
А Гитлер рвал и метал. После того как Геринг передал ему содержание разговора с Ванденгеймом, фюрер горел нетерпением наброситься на Францию. Его навязчивой идеей стало подписание капитуляции Франции в Компьене. Эта мания, далекая от каких бы то ни было политических идей и военных соображений, вызывала к жизни ряд директив и приказов, последовательно опротестовывавшихся генеральным штабом из‑за полной неосуществимости.
Наконец, собрав в имперскую канцелярию всех руководящих представителей командования вермахта, всех генералов, прошедших польскую кампанию, и всех сидевших без дела на берегах Рейна, Гитлер предъявил им ультиматум: шесть недель на подготовку. Генеральное наступление на Францию начинается с обхода линии Мажино через Бельгию и район Маастрихта.
Возражать Гитлеру значило рисковать карьерой, а иногда и жизнью. Такого желания ни у кого из генералов не было. Они предпочитали молчаливым саботажем доказать ему вздорность поставленных сроков, хотя по существу плана — нарушения нейтралитета Бельгии и Голландии — возражений ни у кого не было. Это был испытанный способ осуществления старого плана Шлиффена. Если бельгийский король предпочитал, как страус, прятать голову под крыло, чтобы не замечать смертельной опасности, нависшей над его страной, — его дело. Но этим следовало воспользоваться.
Очередное совещание, на котором выяснилось, что из полуторамесячной подготовки к сокрушению Франции ничего не получается, происходило, как всегда, в рейхсканцелярии. Гитлер был особенно мрачен в тот день. Он нетерпеливо прерывал докладывавшего Йодля, злобно обрывал генералов и непрерывно писал что‑то на клочках бумаги. К концу заседания эти обрывки целой стопкой лежали перед ним. Гаусс ждал, что с минуты на минуту, пользуясь своими записями, Гитлер приступит к разгрому генералов, боявшихся приступать к разгрому Франции. Но все произошло совсем иначе. В полном молчании Гитлер бесцеремонно оглядел одного за другим генералов, сгреб в горсть свои записки и, подойдя к камину, швырнул их в огонь. Несколько листков отлетели в сторону. Гитлер молча указал на них адъютанту. Тот поспешно подобрал их и тоже кинул в камин. Гитлер стоял и наблюдал, как пламя пожирает бумагу. В огромной комнате царила тишина. Затем Гитлер повернулся спиной к собравшимся и, ни на кого не поглядев, ни с кем не простившись, вышел. Его отступление в обычном порядке прикрывали адъютанты.
За столом продолжало царить недоуменное молчание. Никто не знал: окончено совещание или Гитлер вернется? Как решен вопрос и решен ли вообще?
Генералы сидели, не глядя друг на друга. Прошло еще несколько минут. Гаусс посмотрел на каменно–неподвижное лицо Кейтеля. На нем, как и полагается, ничего нельзя было прочесть. Такими же непроницаемыми масками были и лица остальных. Гаусс отлично понимал, что под напускной бесстрастностью клокочут чувства, отнюдь не сулящие Гитлеру безмятежной уверенности в любви и преданности этих людей. Гаусс радовался этим чувствам, но и его собственное лицо не выдавало другим ни этой радости, ни надежд, которые он возлагал на их оскорбленное самолюбие, на раздражение одних, обиды других и на общее презрение генералов к непозволительно третировавшему их выскочке.
Переждав еще некоторое время, Гаусс, ни на кого не глядя, поднялся из‑за стола и неторопливо пошел к выходу. Уже когда он приближался к двери, за его спиной послышался шум отодвигаемых стульев. Но он заставил себя и тут не обернуться. Достаточно было того, что этот шум означал маленькую победу над презренным ефрейтором.
Из‑за системы работы, принятой в окружении Гитлера, с одной стороны, и вследствие взаимной настороженности, разделявшей генералов, — с другой, Гаусс не имел представления о последствиях, какие имела эта революция в стакане воды для его коллег. Сам он в следующую же ночь получил приглашение к Гитлеру. Встреча произошла с глазу на глаз.
