Богомил Райнов - Большая скука
— Это как раз то, что могло бы заинтересовать моего издателя! — снова встревает в разговор Хиггинс, который ни минуты не может помолчать.
— Собственно, речь идет о критике упомянутой теории, — поясняю я, чтобы охладить его энтузиазм.
— Все равно. Тема интересная, с какой стороны ни возьми, — великодушно машет рукой Хиггинс, едва не свалив бутылку.
— А что вы получите за этот труд? — спрашивает Берри.
— Пока я его не закончил, не могу сказать.
— А все-таки, примерно?..
— Давайте его мне, и я вам обеспечу по меньшей мере двадцать тысяч… — с прежним великодушием заявляет Хиггинс.
— Опять тысячи, опять доллары, — с досадой вздыхает Дороти. И обращается ко мне: — Пойдемте лучше потанцуем.
То ли оттого, что сегодня понедельник, или потому, что это довольно дорогое заведение, людей за столиками не так много, танцующих пар — тоже, так что такому посредственному танцору, как я, есть где маневрировать. В сущности, это моя дама маневрирует, а я лишь подчиняюсь ей да ритму танца. Тактика не столь уж плоха для иных дебютантов: вместо того чтобы шарахаться в сторону и тем самым вызывать подозрение, порой лучше прикинуться наивным простачком и временно поплыть по течению, чтобы иметь возможность сориентироваться в обстановке, точно определить особенность танца и понять, зачем понадобилось тебя в него вовлекать.
Дороти плотно прижалась ко мне и смотрит мне в лицо своими большими глазами, не боясь, что я прочту в них ее тайные мысли.
— Михаил… Это звучит совсем как Майкл…
— Потому что это одно и тоже имя.
— Правда? Ах, сколько воспоминаний вызывает у меня это имя!..
— Надеюсь, я не напомнил вам о вашей первой любви?
— Об одной из первых. Время бежит, и воспоминания множатся… Я ведь уже, можно сказать, пожилая женщина, Майкл!
— Не клевещите на себя.
— Вы поверите, через месяц мне исполнится тридцать?
— Не может быть. Больше двадцати пяти вам не дашь.
— Вы ужасный льстец, Майкл. Вечно бы слушала вас!
Мимолетная тень, набежавшая на ее лицо, когда речь шла о неуловимом беге времени, сменилась мечтательным выражением, и большие глаза глядят на меня с подкупающей откровенностью опытной женщины. В этот миг я, может быть, впервые замечаю, что у нее красивые глаза, темные, кажущиеся глубокими, что она и сама все еще хороша. Возможно, именно сейчас она находится в расцвете своей красоты, хотя женщины обычно сами омрачают этот период, угнетая себя мыслями о роковой неизбежности грядущего.
Мой слух не без удовольствия улавливает окончание мелодии. Однако дама в лиловом, разгадав мои дезертирские поползновения, ловит меня за руку своей бархатной белой ручкой и держит до тех пор, пока оркестр не начинает играть твист.
— Твист я танцевать не умею.
— Ерунда. Танцуйте, как сумеете. Я с вами по-настоящему отдыхаю, Майкл!
— А по-моему, отдыхать в удобном кресле куда приятнее.
— Да, но при условии, что рядом с тобой не торчит почтенный мистер Хиггинс.
Так что, когда другие танцующие кривляются попарно друг перед другом, мы с Дороти продолжаем кружить, прижавшись друг к другу, и женщина в лиловом с такой страстью глядит на меня своими глубокими темными глазами, что я из боязни утонуть в них невольно отвожу свои на голых красавиц, изображенных фосфоресцирующими красками на стенах зала.
— Обожаю путешествия… — произносит Дороти приятным мелодичным голосом. — Попасть в незнакомые места и покинуть их, пока они тебе не наскучили…
— Поэтому вы избрали журналистику?
— Отчасти да. А вы любите путешествовать?
— Очень.
— И, вероятно, часто путешествуете?
— Вовсе нет.
— Недостаток средств?
— Скорее времени.
— Э, тогда это не страсть. Для удовлетворения своих страстей человек всегда находит время.
Снова дав мне заглянуть в манящую бездну своих глаз, дама в лиловом спрашивает:
— А чем вы увлекаетесь, что является вашей страстью, Майкл?
— О какой страсти вы говорите?
— О той единственной, испепеляющей.
— Хм… — бормочу я. — Одно время собирал марки… Но, должен признаться, это было довольно давно…
— Вы и в самом деле ужасный лжец, — хмурит брови Дороти.
Но вскоре темные глаза опять согревает нежность.
— Но можно ли жить без таких лжецов!
Дороти — единственная, кто располагает машиной; это почти новый темно-серый «бьюик». Поэтому ей приходится нас развозить. А нужда в этом есть, потому что мистер Хиггинс и мистер Берри еле держатся на ногах.
— Мания и фантазия, — едва ворочает языком человек-скелет, развалившись на заднем сиденье. — Социология — это не что иное, как психология общества, дорогой Берри!
Берри что-то мямлит в ответ вроде: «Совершенно верно!»
— При случае вы должны объяснить это Коеву, дорогой Берри! — продолжает неутомимый Хиггинс. — Не сердитесь, Коев, но вы определенно нуждаетесь в некоторых напутствиях…
— Он должен приехать в ваш институт, Хиггинс… — кое-как изрекает толстый и, израсходовав на эту длинную фразу последние силы, засыпает.
Это дает полнейшую свободу ораторским способностям ходячего скелета, который пускается в путаный нескончаемый монолог.
Ночные улицы пустынны, и Дороти гонит машину с недозволенной скоростью, делая при этом такие резкие повороты, что мистер Скелет, того и гляди, распадется на составные части. Этого каким-то чудом не происходит, и нам удается доставить обоих социологов в их обиталище целыми и невредимыми.
— А теперь куда? — спрашивает дама в лиловом после того, как наша нелегкая миссия закончилась и мы снова сели в машину.
— Вы в каком отеле остановились? — отвечаю вопросом на вопрос.
— В «Англетере». А вы?
— Я, в сущности, ни в каком: завтра утром я должен свой покинуть.
— Мой бедный мальчик, — нараспев произносит Дороти, нажимая на газ. — А почему бы вам не поселиться в «Англетере»?
Мне бы следовало ответить: «Потому что он слишком дорогой», но вместо этого я говорю:
— Там нет мест.
— Для вас комната найдется, гарантирую. Положитесь на меня.
— Не знаю, как вас и благодарить…
— Как благодарить, об этом мы подумаем потом, — тихо отвечает женщина в лиловом и жмет на газ до предела.
Машина останавливается перед зданием отеля. Хотя время позднее, ослепительно белый фасад ярко освещен. Мы выбираемся из машины, и Дороти бросает в мою сторону последний взгляд, не выражающий ничего другого, кроме легкой усталости. Она протягивает мне руку и небрежно бросает:
— До завтра, Майкл!
Я медленно иду по Строгет, мимо витрин, излучающих холодный электрический свет. Улица совершенно пустынна, если не считать человека, шагающего так же медленно, как и я, метрах в пятидесяти позади меня. За мною следят. Следят постоянно. На улице и в баре, когда я иду пешком и еду в машине. Интересно, долго ли это будет продолжаться?
3
…Моего слуха достиг сухой выстрел автомата. Потом два выстрела один за другим, потом еще два.
«Значит, те, наверху, не обезврежены, — сразу догадываюсь я. — А ведь считалось, что с ними давно покончено».
«Те наверху» залегли в небольшом скалистом овражке на самой вершине холма, я в этом твердо убежден, потому что мне хорошо знаком каждый клочок этой пустынной местности. Редкими выстрелами они бьют по рощице, где под низкими акациями укрываемся мы. В действительности это никакая не рощица, а всего лишь несколько кустов с поблекшей листвой, жалкий остаток былых насаждений, которыми люди пытались закрепить разрушающиеся склоны холма. И вот мы втроем лежим под этим ненадежным, скорее воображаемым укрытием, тогда как те, наверху, упражняются в стрельбе по нашим головам.
Фактически они окружены, потому что другой возможный спуск с этой каменистой вершины прегражден еще одной нашей тройкой. Однако враг готов на самый отчаянный риск, именно когда он окружен, и нечего удивляться, что те, наверху, простреливая рощицу, помышляют как-то вырваться.
— Надо бы перебежать вон до того камня да бросить к ним в гнездо две-три лимонки, — подает голос Любо Ангелов, которого больше знают по прозвищу Любо Дьявол.
Любо говорит, ни к кому лично не обращаясь, но слова его относятся ко мне, потому что сам он ранен в ногу, а Стефана так скверно стукнуло, что он сам и подняться не в силах, да ему, видимо, вообще уже не подняться; мы его обманываем, будто пуля попала в лопатку, а на самом деле рана пониже лопатки, чуть-чуть пониже, настолько, что человеку не выжить…
— Стоит только перебежать вон до того камня… — повторяет Любо.
Любо говорит о том камне не потому, что за ним можно укрыться, а потому, что только оттуда можно послать гранату в гнездо «тех». Что касается укрытий, то их вообще не существует у нас на виду. Скалистая спина холма поднимается в гору, пустынная и страшная, пепельно-серая под бесцветным раскаленным небом. Необходимо перебежать по этому зловещему склону, над которым то и дело свистят пули, и остаться в живых. Преодолеть эту мертвую зону и уцелеть. А если падешь под пулями? Эх, будь что будет, не ты первый, не ты последний! Самое главное — успеть бросить гранату.
