Андрей Гуляшки - Драгоценный камень

Сейчас ему ясно только, что, во-первых, настоящий план подменен фальшивым и что, во-вторых, фальшивый план сделал его в глазах руководителей человеком легкомысленным, безответственным, лишенным достоинства.

Что будет дальше? Что ждет его, человека, дерзнувшего разыгрывать неуместные шутки с известнейшим геологом страны?

Что скажет бай Атанас, когда он узнает о случившемся?

А партийная организация? Как он теперь явится к товарищам, какими глазами на них посмотрит?

И, предчувствуя позорные последствия, он с болезненным отчаянием подумал о том, как просто и невинно все это выглядело бы, если бы накануне вечером он действительно был не в себе и под влиянием какого-то нервного расстройства сам начертил эту странную схему.

Первый раз в жизни он почувствовал, что ему не хватает воздуха, что что-то давит на сердце, а на лбу выступает холодный пот. Он выпрямился, с трудом, как больной, дотащился до окна, облокотился на подоконник и закрыл глаза.

А Севастица в то утро рано вышла из дому, и окурки, выброшенные ночью Андреем, так и лежали на чистых плитах. Это были окурки от простых, третьесортных папирос — он не был падок на тонкие, ароматические табаки.

Как я сказал вам на первых страницах, эта история началась с одного странного события. И если бы Андрей не был в таком замешательстве (да и кто на его месте сохранил бы спокойствие!), так вот, если бы Андрей не был в таком замешательстве, он заметил бы, когда стоял, облокотившись на подоконник, среди своего третьесортного мусора один окурок с золотым мундштуком.

Как, откуда попал под окно золотой мундштук, когда, кроме него, в этом доме никто не курил?

Вооружитесь терпением, и вы это поймете, я вам все объясню. Однако, как это ни интересно, это не самое важное, не самое значительное в моем повествовании. В основе этой истории действительно лежит прекрасный, сказочный изумруд, но вы увидите, насколько прекраснее самого изумруда усилия овладеть им и насколько любовь, вдохновившая эти прекрасные усилия, чище и великолепнее драгоценного зеленого камня.

А окурок с золотым мундштуком... Но, прежде чем продолжать рассказ об этом окурке, я хочу повести вас в село, чтобы познакомить с некоторыми другими героями.

Еще вначале я предупредил вас, что был участником многих событий, о которых я вам сейчас рассказываю. Это не значит, что я главный герой этой истории — боже упаси! Если бы я был главным героем, вы пропали бы со скуки — вы, вероятно, знаете, какой я сухой и прозаический человек. Вы помните, знакомясь с вами, я чистосердечно признался, что изучаю ветеринарную медицину. А в этой науке, как вам известно, нет ничего романтического, и люди, которые ею занимаются, совершенно чужды всему тому, что мои коллеги с филологического факультета называют «поэзией» души.

Я знаю, что некоторые из вас скажут: «Помилуйте, что вы говорите, ведь ветеринары выдвинули из своей среды многих замечательных общественных и культурных деятелей!» — и это верно, я признаю. И как же мне не признавать, когда из каждого правила есть исключения! Но, уверяю вас, я в число исключений не вхожу. Хоть я и писал когда-то стихотворения в прозе и не раз и не два перечитывал «Страдания юного Вертера», в душе я остался сухим и прозаическим человеком. Но вы не тревожьтесь: в этом рассказе я играю второстепенную роль, а это значит, что я буду говорить о себе не больше, чем о других героях.

Итак, в то время я был еще школьником, мне предстояли экзамены на аттестат зрелости. Учился я в окружном центре, а летние каникулы проводил в селе, где жили и работали родственники моего отца. Я гостил обычно у дяди, веселого человека, превосходного виноградаря, заведующего кооперативным погребом. Мой отец по характеру очень от него отличался. Молчаливый, сдержанный, строгий, он улыбался раз или два в год, но злым он не был. Держаться с людьми холодно и отчужденно его приучила, должно быть, профессия — он служил по судебному ведомству, прокурором. По сердцу ли была ему эта профессия, не знаю, но однажды вечером я слышал, как он жаловался маме: «Какой я юрист, — говорил он. — Никакой! Муравью дорогу уступаю, курицы в жизни не зарезал, а людей на смерть осуждаю, как будто я лучше их». У него была своя страсть — он коллекционировал старинные монеты и изделия. Свои юридические книги он свалил в чулан, а книжные шкафы, этажерки, письменный стол — все уставил позеленевшими бронзовыми вазочками, кусочками керамики и деревянными коробочками со старинными монетами, серебряными и медными.

А дядя был совсем другим человеком. Никакие противоречия его не тревожили, и он всегда выглядел веселым и бодрым.

С севера наше село было окружено грядами низких, пологих холмов, волнами набегавшими на равнину, простиравшуюся насколько хватал глаз. Плешивые холмы вдоль и поперек были пересечены глубокими оврагами. В них скапливалась дождевая вода, и летом туда пригоняли на водопой гусей, свиней и даже буйволов с кооперативного скотного двора. В полдень, когда жара становилась особенно изнурительной, за каждую лужу, за каждое болотце велись настоящие бои. Дальше, за холмами, лежал бесконечный цветной ковер, кое-где слегка приподнятый и накрытый в мглистой дали пепельно-серым небосводом. Там, где были виноградники, ковер переливался густой зеленью, а в зелени маками алели черепичные крыши домов. Но преобладало среди красок золото — тихое море пшеницы и подсолнухов золотилось до самого горизонта, ярко-желтое у подножья холмов, янтарное в середине и цвета перезрелой айвы в затянутой дымкой дали.

С запада и юга к селу подступали невысокие горные цепи, покрытые вековыми дубовыми и буковыми лесами. Лес начинался у самой околицы и, хотя в нем десятилетия работал топор браконьера, напоминал настоящие джунгли. Ходить по лесу можно было только по узким тропинкам, устланным толстым слоем сгнившей листвы, да и те местами заросли кустарником.

В тишине этого старого леса тихо текли воды кроткой речки, не широкой, но и не слишком узкой. Чем ниже она спускалась к морю, тем спокойнее лилась между ровными берегами, прозрачная на солнечных полянах, черная — в тенистых дебрях леса.

Рассказывали, что ночью в лесных ущельях человечьими голосами кричали какие-то птицы и зловеще выли шакалы, что зимой там бродили волчьи стаи, а ранней осенью в лесу появлялись крупные кабаны и добирались почти до самых сел, чтобы полакомиться зрелыми початками еще не убранной кукурузы.

Я не заходил далеко в лес, но знал, что там водится всякая дичь; пальто моей тетки было подбито заячьим мехом, ее кованый сундук покрыт волчьей шкурой, а в большой комнате над комодом добродушно скалила зубы кабанья голова.

Но все-таки вы имейте в виду, что, рассказывая вам об этом крае, я описываю его таким, каким видел и воспринимал его восемнадцатилетний парнишка — в то лето мне только что пошел девятнадцатый. Тогда, кто знает почему, лес был как-то таинственнее и темнее, река глубже и полноводнее, а виноград, сорванный с лозы, несравненно сочнее и слаще. Даже дом моего дяди казался мне более высоким, а фруктовый сад за домом — таким прелестным, что я не могу понять, я ли стал другим или все эти предметы, которые радовали когда-то мой взгляд, были и тогда такими обыкновенными, маленькими, серенькими, какими они представляются мне теперь.

Хотя я по характеру человек сухой и прозаический и всегда был чужд так называемым «поэтическим» настроениям, в те годы я очень любил уходить к вечеру на один из холмов за селом и ждать там заката и прихода ночи, пока над моей головой не начинали проноситься летучие мыши, а на потемневшем небе мерцать целые рои крупных золотых звезд. Я стоял, смотрел и ни о чем не думал, а только радовался. Это была чудная, тихая радость. И я не знаю, чему я радовался больше: золотому закату или стадам, возвращавшимся с пастбища; далеким горам, фиолетовые громады которых вырисовывались в розовом вечернем свете, или телегам, нагруженным снопами, протяжно поскрипывавшим на мягком проселке, который извивался вдоль моего холма.

Я и мальчиком был таким же замкнутым и холодным. Встану рано-рано, как только услышу, что тетка вышла на крыльцо и бросает курам зерно. Наколю немного дров на колоде, растоплю печку. Потом сяду на низенькую трехногую скамеечку, смотрю, как играет пламя, и жду, пока закипит молоко в закопченном котелке.

Хороши были эти синеватые и прохладные утренние часы, наполненные дыханием пробудившейся, но еще сонной жизни! Как благоухала герань у колодца и как холодна и прозрачна бывала колодезная вода, налитая в медные ведра!

А тетка выкатит к очагу круглый столик и нальет в глубокую миску горячего молока. Во дворе Шарко машет хвостом и дружелюбно на меня поглядывает.

Но вот и дядя, в сандалиях на босу ногу, в штанах из домотканого сукна, подпоясанных тонким ремешком, в накинутом на плечи стареньком сером пиджаке. Он улыбается мне доброй, снисходительной улыбкой, потом берет с полки пестрый эмалированный кувшинчик, наливает себе желтой ракии и выпивает ее одним духом. Отламывает кусок хлеба, посыпает его солью и выскакивает во двор.