Андрей Горняк - Битая ставка
Тальнову и Дупелю приходилось все труднее.
... Однажды встретились на пустыре за складами Скворцов и иностранный специалист, инженер проектного бюро Румпель. Всего одно слово сказал инженер, но какое это было слово — пароль! Игнат весь обратился в слух.
— Слушайте, что я скажу,— инженер оглянулся по сторонам,— шеф требует, чтобы вы проникли глубже в инженерно-техническую или более крупную хозяйственную среду. Мелкие укусы, как видите, не достигают цели. Действуйте.
И ушел, попыхивая трубкой, по своим делам. Скворцом задумался. Так, так... Значит, Румпель — человек «оттуда». И такое задание. Но легко сказать «проникни». Как же проникнуть? Надо для этого учиться в вузе... Может, попросить у Румпеля достать документы об окончании вуза и переехать в другое место — на другую стройку, но... так легко погореть — образования-то нет, дм и опыта технического руководства тоже.
Но выход нашелся сам собой. Осенью 1938 года Скворцом, как «старый кадровый рабочий», по его просьбе был командирован на годичные курсы повышения квалификации работников сферы материально-технического снабжения промышленности.
Тальнов, проводив своего патрона, остался один.
И вдруг, месяца четыре спустя, Тальнова пригласили к находившемуся на стройке парторгу ЦК Широкову. Принял он Тальнова вежливо. Расспросил о житье-бытье, в том числе, как бы между прочим, поинтересовался Скворцовым. Спросил, что он о нем знает. Тальнов,понял, что запахло «жареным». Он сделал удивленный вид — его, простого рабочего, спрашивают о бывшем начальнике, посланном учиться на большого руководителя. В общем, прикинулся простаком и ничего вразумительного не сказал.
— Ну, хорошо, товарищ Тальнов,— поднялся за столом Широков.— Извините, что отнял у вас время.
Возвратившись к себе в общежитие, Тальнов стал лихорадочно обдумывать положение. Что это? Шефа взяли или просто какое-то недоразумение?
Вскоре на стройке узнали о том, что Скворцов с места учебы сбежал. Приехали работники ГПУ, провели обыски у некоторых лиц, в том числе в каморке, где жил Скворцов. Арестовали и увезли братьев Иворовских.
И уже ни для кого не было секретом, что Скворцов — враг, скрылся, разыскивается органами ГПУ.
А спустя полмесяца после этого события Тальнов по поручению отдела снабжения поехал в ближайший район в качестве приемщика материалов. На второй день он передал на стройку с попутчиками записку, в которой писал, что приболел и вернется через неделю-другую, как только поправится.
Больше его на стройке не видели. Махнул в родные края. Некоторое время скрывался вместе с бывшим своим односумом на Дону, в астраханской степи, в плавнях. Потом Тальнов подался в Крым. Там и застало его воскресенье 22 июня 1941 года.
Отшельники
Задолго до войны, еще в тридцатых годах, Акулина Мещерякова и Евстафий Желтов поженились и уехали из станицы в город, поселились в Ростове, на рабочей окраине. Она поступила санитаркой в медпункт табачной фабрики, а Евстафий все пытался замяться торговлишкой. Да не те настали времена. Не давала ходу частной инициативе рабоче-крестьянская власть. Пришлось незадачливому купчишке пойти на фабрику.
С приездом в город Желтовы вначале снимали угол у одной старушки, а затем получили и свою комнатку. Жили средне. Деловой и, в общем-то, неглупый Евстафий притерся в трудовом коллективе. Затаив все обиды на неудобства жизни тех времен, Евстафий трудился. Посещал собрания, старался выполнять план, помышлял на какие-нибудь курсы устроиться, чтобы стать высокооплачиваемым рабочим. Благо к сыновьям казаков после опубликования в 1925 году специального решения партии стали относиться с меньшим недоверием, считая их детьми трудового крестьянства.
Буднично, однообразно тянулись недели, месяцы, годы... Однажды поздним вечером, когда на дворе хлестал проливной дождь, постучали в окно. Вышла Акулина, открыла дверь и оторопела. На пороге стоял с котомкой в руках заросший, осунувшийся свекор — Желтов Гавриил Ионович.
— Ой, что же мы стоим, папаня?— спохватилась Акулина.— Заходите же до хаты, заходите! Евстафий, смотри, кто пришел!
Услышав возгласы жены, Желтов-младший вышел.
— Ты, папаня? Здравствуй!! Какими судьбами?
Отца еще в начале тридцатых годов раскулачили и выселили за пределы Краснодарского края куда-то на Ставрополыцину, в прикаспийские необжитые степи.
— Я, Евстафий, я. Не шуми.— Шагнув через порог, гость сказал:— Убавьте свет или прикройте окна, а то, бог знает, еще увидит кто.
Акулина метнулась завешивать окна, а Гавриил Ионович прошел в угол небольшой прихожей, где снял с себя мокрый зипун, поставил на пол котомку. Отец с сыном обнялись, облобызались троекратно. Затем Гавриил Ионович чмокнул в лоб Акулину и прошел в комнату, сев на предложенный ему сыном стул, стал осматриваться.
Комната просторная, пожалуй, побольше, чем была гостевая в его курене. У стены железная кровать, аккуратно застеленная и украшенная по обеим сторонам горками подушек. Посредине простой четырехугольный стол, покрытый цветной клеенкой. Вокруг него четыре стула со спинками, а с потолка свисает яркая электрическая лампа. Противоположный угол отгорожен перегородкой, оттуда виднеется краешек еще одной кровати.
Заметив его взгляд, Акулина поспешила успокоить свекра.
— Не беспокойтесь, у нас чужих никого, там Софьюшка спит.
— Софья? Младшенькая сватова, что ль? Ну-ну...
«Вот как живут, по-пански, даже керосином не пахнет,— подумал Желтов.— А я им: убавьте, мол, свет...»
Оглядывая стены, обратил Гавриил Ионович внимание ли многочисленные фотографии в почерневших от времени рамках. Поднявшись со стула, подошел к фотокарточкам и стал их разглядывать. На одной из них нашел себя. Он бережно снял рамку и, возвращаясь к столу, сказал: Не надо ее открыто держать. Не для чего беглого арестанта показывать.
Услышав это, Акулина и Евстафий переглянулись.
Поняли: отец скрывается. Невестка перевела разговор на другое.
— Ой, что же я сижу? Вам же умыться с дороги, да и поесть надо.
Она поднялась и поспешила к плите, стала ее разжигать, что-то ставить, подогревать, стараясь не греметь посудой. Евстафий с отцом продолжали сидеть у стола.
— Что же, батя, стряслось там у вас, расскажите, если можно?
— Почему же нельзя? Можно. Вы ведь свои как-никак, дети наши. Раскулачили нас, Евстафьюшка. Баз разгромили, супостаты, с родного гнезда согнали, все нажитое забрали. Проклятая голытьба да активисты! Как же, кулак ведь был, мироед! За то, что им, иродам, зерно молол да в тяжелое время чем мог помогал до урожая, отблагодарили меня.— Гавриил стиснул зубы так, что на скулах зло заходили желваки.— Одним словом, сынок, нет больше в нашей станице исправного мужика Гавриила Желтова, есть кулак, мироед, раскулаченный и высланный в дальние края. А ты думаешь, я сдался им так просто? Не из такого теста я зроблен. Голодранцы! Мать с Варюхой и Степаном повезли в эшелоне в астраханские степи, на высылку. А я, как видишь, здесь — сбежал тогда и вот уже много лет, как бездомный пес, маюсь. Неделю бродил по буеракам да глухомани. Возвернулся ночью в станицу, после раскулачки хотел было баз новый свой порешить. Не мне — так никому, думал, да опоздал. Кто-то это уже сделал за меня. Сказывала кума, что Петруха Крюков его поджег,— помнишь, варнак такой, сухопарый, батрачил у нас на мельнице? Ушел перед раскулачиванием от нас, разобиделся. Вот он и поджег. Не заплатил ты мне, Гавриил Ионович, за мой труд сполна, вот и ухожу,— иронически перекривил его Желтов, вспоминая былое.— Ушел, стало быть. А как начали нас вывозить, объявился...
Троих нас тогда вывезли — меня, Фаньку Горбатого — помнишь, что все лошадьми торговал да керосиновую лавку держал? Еще бывшего писаря атаманского, Покровского Михаила. Сват наш Игнатий Григорьевич еще давно пропал без вести. А то его тоже раскулачили бы. Так-то... Остальные записались в их колхоз и сдали все туда, в общую кучу. К весне уже вместе пахать собирались. Сидор Бояркин там у них верховодил... Когда нас вывозили, Петруха тоже на нашем базу был, скотину да другое имущество описывал. Когда выезжали за ворота, я ему сказал : «Ничего, потерплю, а там, глядишь, и вернусь сюда, тогда мы с тобой, Петруха, прелюбезно погутарим». А он, варнак, мне в ответ: «Не вернетесь вы сюда, Гавриил Ионович, не вернетесь! Некуда будет...» Слышь, «некуда» ... Он спалил, больше некому.
Пребыл я у кумы до кочетов в хате, день пересидел на чердаке, а в следующую ночь и ушел. Уж больно боялась кума, все просила покинуть ее курень, не губить, а то, гутарит, подведешь и меня под раскулачку. Дала хлеба, сала на дорогу, и с темнотой я ушел от нее.
Голос старого Желтова, звучавший монотонно, окреп:
— Гады проклятые! Мало я вас изничтожал в ту войну, собачье племя! Ну, погодите! Даст бог, перемена придет, я до вас доберусь, голоштанники, я вам покажу коммунии, будете всю свою жизнь помнить!
