Дэвид Игнатиус - Эскорт для предателя
Во что бы ни верил отец, он вдоволь настрадался за это. Его арестовывали дважды, второй раз — почти сразу после рождения сына, перед самой революцией. Должно быть, люди шаха думали, что он все еще представляет опасность, сломленный жизнью университетский профессор, живущий памятью о своей жене и фотографиями на кодаковской пленке. Сколь же тупы были эти громилы из САВАК,[3] если считали опасным для себя этого совершенно безобидного человека.
Когда произошла революция, отец воспрял духом. Это было видно по его лицу на снимках многотысячной демонстрации у памятника Шахьяру, которая стала началом конца. На фотографиях глаза отца сверкали огнем мщения. Сын никогда не спрашивал его, как с ним обращались в шахской тюрьме, но можно себе представить, что там происходило. После революции рядовые басиджи относились к нему как к сыну героя, мученика борьбы с режимом шаха. Но затем отец понял истинную суть происходящего и проникся отвращением к исламской революции, хотя, конечно, никогда не высказывал этого открыто.
«Они лжецы, — повторял отец. — Устроили мусорную свалку и назвали ее райским садом». Он говорил сыну, что надо уезжать. Остаться в Германии после аспирантуры и не возвращаться. Но сын не послушал его. Ему нравилась власть, которую давало образование. Молодой человек наслаждался тем, что посвящен в тайны. Он думал, что сможет быть более ловким и сообразительным, чем его отец, и найдет себе убежище, в котором «джахилия», невежды, не доберутся до него. Но после того как ученый провел несколько лет в белоснежных комнатах Джамарана, он понял, что это невозможно.
Молодой человек закрыл альбом. Голода он не чувствовал, но понимал, что надо что-то съесть. Пошел на кухню, нашел немного риса и курицы, которые оставила ему домработница. Вот она, его жизнь, жизнь в панцире другого человека. Ученый поставил еду в недавно купленную микроволновку, и тут зазвонил телефон. Он не любил отвечать на звонки дома, опасаясь, что это может быть кто-то нежелательный, но, услышав голос звонящего после щелчка автоответчика, снял трубку.
Это был Хусейн, его двоюродный брат. Он был в отчаянии. Хусейн много лет служил в Корпусе стражей исламской революции, делал все, что ему приказывали, а теперь его вышвырнули. Его лишили достоинства; это слышалось в его голосе. «Жена уехала в гости к сестре, — сказал Хусейн. — Пошли, выберемся куда-нибудь, развлечемся. В ресторан, может, девчонок снимем». У него слегка заплетался язык, как будто он выпил, покурил опиума или принял какие-то таблетки. «Какая разница, когда тебя лишили достоинства», — ответил он. Молодой ученый ответил, что устал, было много дел в «данешгахе», университете, — так он называл свою работу. Но Хусейн не слышал его, продолжая настаивать, он почти что умолял. Сказал, что подъедет через пятнадцать минут к его дому в Юсеф-Абаде. Молодой человек согласился. Все, что угодно, только бы прекратить этот телефонный разговор, пока Хусейн не сболтнул лишнего, что, без сомнения, услышит кто-то еще.
У Хусейна в машине была бутыль с брагой. Резкий и кислый вкус, едва замаскированный апельсиновым соком. Молодой ученый сначала было отказался, но потом тоже отхлебнул глоток. Этим вечером ему хотелось забыться, убежать ничуть не меньше, чем Хусейну. Он посмотрел на своего двоюродного брата. У него было все то же жесткое, морщинистое лицо «стража революции», но взгляд стал мягче. Хусейн гнил изнутри. Ему не осталось ничего, кроме как напиваться и злиться. Скоро он совершит какую-нибудь серьезную ошибку, и тогда с ним вполне заслуженно разделаются. Хусейн не знал, как выжить в атмосфере лжи, вот в чем его главная проблема. Он истово верил в революцию, и теперь, когда его изгнали, он просто не понимал, что ему делать.
Некоторое время они разъезжали но улицам в зеленом «пежо» Хусейна. Еле проползли по Вали-Аср в плотном потоке машин. Это позволило им поглазеть на хорошеньких девушек, гуляющих по тротуарам. Девушки прекрасно знали, как выглядеть сексуально даже в платках и накидках. Они надевали туфли на высоком каблуке, чтобы ноги казались длиннее и привлекательнее, покачивали бедрами. Наверняка они смотрят «Фэшн ТВ» по нелегальному спутниковому каналу, учатся походке фотомоделей. Мальчики тоже смотрят такие передачи, глядят на девушек в купальниках и белье и мастурбируют.
— Хочу женщину, — сказал Хусейн.
Он был пьян. Они прикончили первую бутыль и принялись за вторую.
— И заразу в комплект? — спросил молодой человек. — Они парой ходят.
— Ты слишком осторожничаешь. Что с тобой? Ты что, в Казвин наведываешься?
Это было настоящим оскорблением. Иранцы часто подшучивали, что в Казвине, городе к северо-западу от Тегерана, все мужчины — гомосексуалисты.
— Пошел к черту, братец, — ответил ученый. — Поехали, куда тебе хочется.
Они припарковались у небольшой кофейни «Ле Джентиль» на улице Ганди, в нескольких кварталах от Вали-Аср. Хусейн сказал, что там должны быть хорошенькие девчонки, иностранки, которых можно одурачить. Но когда они вошли, за столиками сидели лишь парочки. Немногие женщины, которые отдыхали здесь в одиночку, шарахнулись от них. Внешний вид Хусейна все еще говорил о его прошлом «стража революции». В этом-то и проблема: он хотел взбунтоваться, но все еще выглядел как воин Аллаха.
Хусейн вышел из кафе и сел в машину, чтобы покурить опиума. Когда он вернулся, его речь была неестественно быстрой.
— Меня накололи, сам знаешь! — прорычал он. — Чтоб им бороды обгадили!
— Тсс! — ответил ученый. — Конечно, я знаю, но говори тише. Неизвестно, кто тебя услышит, даже в таком гхерти, как этот.
— Меня накололи, — повторил Хусейн. — Я делал все, что они скажут, и даже больше. Никто лучше меня не понимает учение имама. Никто не чувствует ответственность за кровь мучеников больше меня. А меня накололи.
— Хайф, — ответил молодой ученый. «Позор». — С тобой поступили неправедно, и все это понимают. Но ты должен превозмочь это. Давай, брат.
— Ха! Ты знаешь, почему я потерял свою должность? Я поймал их на воровстве. Вот и все. Иначе я бы все так же был полковником и отдавал приказы. Они псы! Педар-саг. Сукины дети. Они дерьмо собачье у меня на подошве!
— Кесафат, — тихо сказала женщина за столиком неподалеку.
«Сквернословие». Ее оскорбляло присутствие этого крикливого и небрежного пасдарана[4] в приличном, европейского стиля кафе.
— Тсс! — снова сказал ученый.
Поведение брата начинало беспокоить его. У полиции есть соглядатаи даже в таких кафе.
— Да, именно так. Я поймал их на воровстве. Наша компания, сам знаешь, была такая, тише воды ниже травы. Мы вели дела за границей. Объяснять не надо… ты понимаешь. Некоторые решили, что могут брать деньги и никто этого не заметит. А я заметил. Я попытался остановить их, и теперь…
Хусейн замолчал. Его охватили мрачные раздумья о том, в каком плачевном положении он очутился.
— Ехал бы ты домой, — сказал молодой ученый.
Но брат не слышал его. Он наклонился к его уху и хрипло зашептал. От него несло алкоголем.
— Как ты думаешь, я смогу найти работу в Америке? Или в Германии? Без разницы.
— Конечно. Если тебе удастся туда выбраться.
— Об этом и речь, брат. Ты поможешь мне? Здесь у меня больше нет шансов, сам понимаешь. И мне никто не поможет, кроме тебя.
Вот этого молодой человек боялся больше всего: от отчаяния брат пытался использовать его, чтобы сбежать. Это действительно опасно — дать втянуть себя в такое дело бывшему пасдарану, у которого осталось слишком много врагов.
— Не думаю, что смогу хоть как-то помочь тебе, дорогой.
— Но, брат, у тебя же есть влияние, связи. У тебя есть все. Я же знаю, чем ты занимаешься. Ты — часть сети.
— Молчи! — резко ответил молодой ученый. — Хватит. Пошли.
— Хак ту сарет, — ответил Хусейн, грозя ему пальцем.
«Срам на твою голову».
— Тихо, — повторил его собеседник.
— Ты неблагодарный. Ты один из них, избранный, и думаешь, что можешь наплевать на своего брата, когда тот в беде. Как ты мог сказать такое? Ради памяти о твоем отце, моем дорогом дяде, помоги мне. Ты должен. Иначе… я не знаю, что сделаю. Не знаю. Это так тяжело, не потерять лицо, когда…
По щекам Хусейна катились слезы. Молодой человек обнял брата за плечи. На них смотрели, но его это уже не волновало.
— Я попытаюсь, Хусейн. Я сделаю все возможное. Но тебе надо вести себя очень осторожно. Сам знаешь, все мы здесь ходим по лезвию ножа. Стоит поскользнуться, и тебя разрежет надвое.
Расплатившись по счету, ученый вывел Хусейна на улицу, и они пошли к автомобилю. Хусейн был слишком пьян, чтобы вести машину, и молодой человек сел за руль сам. Они приехали на проспект Мирдамад, где у Хусейна была квартира. Там они заснули прямо в салоне «пежо» и проспали пару часов. Начало светать. Ученый вышел из автомобиля и начал ловить такси, чтобы вернуться в свою квартиру в Юсеф-Абаде.
