Николай Стариков - Ваше благородие
— Товарищ майор, дорогой! Без разбирательства заранее знаю, что не можете вы сделать ничего такого, чтобы контрразведка могла этим заинтересоваться. Со штрафным батальоном дело ясное: использовали вы его в соответствии с обстановкой. Так и доложим начальству.
— Сергей Николаевич, — включился в разговор Каден, — еду в Сталинград. Молчит управление НКГБ, нет ответа на нашу просьбу по группе Хорька. Придется мне там поработать.
— Домой не заедешь?
— На сей раз нет. Приеду, расскажу о результатах.
— Майор и тут в курсе? — обратился Довженко к старшему лейтенанту.
— Мы с ним начинали дело, его брат Вадим помог.
— Сергей Николаевич, у вас есть чем отметить нашу встречу и ваши успехи по службе?
— Коньяк французский! Командир полка все-таки, у которого заместитель по тылу пробивной малый.
XXVII
Со своим заместителем командир полка осматривал трофеи, свезенные с поля боя и сваленные большой кучей возле землянки начальника арттехвооружений полка. Иностранное стрелковое оружие особого интереса не представляло. Привлек внимание кожаный портфель светло-коричневого цвета с желтыми металлическими застежками. Среди множества ложек, вилок, зубных щеток и прочей мелочи Шалевич обнаружил конверт с листом белой бумаги, сложенным вдвое, с грифом «секретно». На удивление офицерам, текст был отпечатан на русском языке. В нем говорилось, что 12 февраля 1944 года генералом Бреннером подписано распоряжение об отношении немецкой армии к боевикам Украинской повстанческой армии. В документе отмечалось, что между руководством УПА и вермахтом достигнуто соглашение, по которому боевики УПА не будут совершать нападений на немецкие подразделения, а также начнут передавать оккупантам захваченных военнослужащих Красной Армии, партизан и засылать в районы, освобожденные советскими войсками, своих разведчиков. В свою очередь немцы будут беспрепятственно пропускать боевиков УПА на свою территорию, не изымая у них оружия.
— Каково? — закончил чтение вслух замполит.
— Это называется «оппозиционность ОУН по отношению к германскому фашизму», — ответил Мухов.
— В ближайшее время, точнее, весной и летом, можно ожидать активизации деятельности боевиков УПА.
— Вроде бы свои, а уже заодно с немцами. Славяне, славяне, когда поумнеем?
— Говорят, будто полученные от своих раны больнее.
— Может быть, еще опомнятся? Поймут, что идея национализма — бред сивой кобылы.
— Трудно поверить.
— Кому принадлежал найденный портфель? — спросил Бодров.
— Похоже, командиру пехотного полка или убитому эсэсовцу. Надо бумагу почитать красноармейцам.
— Вот этого делать не стоит. Национализм — бомба замедленного действия. Не будем ее закладывать. Национальные чувства нельзя затрагивать даже в шутку. Все люди равны перед богом и законом, но только до момента упоминания о национальной принадлежности. Прочитаем, возможно, фальшивку, а как она отзовется в душах красноармейцев и во что потом выльется, нам не дано знать. Иногда от молчания пользы больше, чем от жарких дебатов. В конце концов нам не с националистами предстоит иметь дело, а с бандитами. К какой бы нации эти люди ни принадлежали, главное не то, что они говорят, а каковы их дела.
Сергей даже раскраснелся от неприятного разговора.
— Мы еще ни разу не посещали наши лазареты, а там раненых предостаточно. Товарищ Шалевич, это ваша святая обязанность.
— Я уже побывал там, и не раз. Могу даже отчитаться: шестнадцать тяжело раненных красноармейцев мы отправили в подвижной фронтовой госпиталь, у нас появился еще один фельдшер, две сестрички.
— Фельдшер — женщина, — подсказал Шведов.
— Ваши кадры увеличиваются, товарищ Боткин, а командир не в курсе, — проявил недовольство Бодров.
Лазарет полковой — две большие землянки, в каждой из которых на соломенных подстилках, покрытых простынями, лежали бойцы. Пышущая жаром буржуйка обогревает помещение. Тепло. В каждой землянке фельдшер, медицинская сестра, санитары. Одно не понравилось командиру — тяжелый воздух со специфическим больничным запахом.
— Наташа, как дышится?
— Не очень. Надо бы трубу вытяжную проложить под потолком и вывести ее наружу, было бы легче. Когда находишься здесь долго, вроде бы неплохо. А со двора войдешь… — махнула она рукой.
— Товарищ Боткин, можем сделать хорошую вентиляцию?
— Все в наших силах.
— Фельдшер Тамара Тропинка, — представилась молодая женщина. Симпатичное лицо, карие несколько раскосые глаза в обрамлении длинных темных ресниц, тонкая талия, стройные красивые ноги.
«Пожалуй, с такими данными в мужском обществе хлопот фельдшер прибавит», — подумалось. А вслух сказал:
— Зайдите, надо познакомиться. Прибыли и не представились.
— Заняты вы все время, — сказала женщина бархатистым голосом, обнажив в улыбке белые ровные зубки.
— Как «ТэТэ»? — спросил Анатолий, когда они остались вдвоем с Бодровым.
— Хороша! Ничего не скажешь.
— Наташка говорит, что к делу относится неплохо.
— Санитаров жаль. Она из них души повынимает.
— Ведет себя совершенно недоступно.
— И за это спасибо. Откуда она взялась?
— Из госпиталя. Контузия нетяжелая.
Бодров возвращался от Николая Михайловича, возле его землянки стояла Тамара. Сергей пригласил гостью войти, усадил на стул. Она без робости последовала за командиром, села, положив ногу на ногу, отчего коленки фарами высветились из-под темной юбки.
Не привыкший к подобного рода сценам, Сергей пересел за приставной стол, из-за которого «фары» не проглядывались. Попросил Тамару рассказать о себе, полученной контузии.
— Откуда вы знаете про контузию? — насупила она брови.
— Командир должен знать все о подчиненных. Из вашего личного дела.
По правде говоря, Сергей в глаза его не видел. Оно было у Световой.
Женщина рассказала, что с подругой Раей вместе учились, добровольно ушли на фронт. С отдельной ротой медицинского усиления участвовали в боях под Сталинградом, бывали в различных переплетах, но всегда удача сопутствовала им.
Так мечтали до конца войны прослужить. Но Днепр спутал все планы.
Тропинка посмотрела на Бодрова, тень печали пробежала по ее лицу. Пошевелила тонкими пальцами, разжала их и вновь соединила в кулак.
— В конце сентября наши войска захватили плацдарм на правом берегу Днепра южнее Днепропетровска. Немцы пытались его ликвидировать, шли исключительно тяжелые бои, появилось много раненых. Наша медицинская рота получила приказ переправлять раненых с плацдарма на левый берег, причем без предоставления плавсредств. Нашлось несколько лодок. На нас не хватило, ими воспользовались другие. Я с санитаром, Рая со своим помощником подобрали валявшиеся поблизости доски, сколотили два плота, подтащили раненых, погрузили по три человека, разделись и стали переправляться на левый берег. Обратно на лодке, плот на буксире, и опять рейс с ранеными. Все это под обстрелом дальней артиллерии немцев.
— Холодно же?
— В напряжении холод не чувствовался. Да и не обращали мы на это внимания, раненых было много.
— Сколько успели сделать рейсов?
— На третьем не повезло. Два наших плота шли рядом. До берега оставалось рукой подать. Ахнуло крупнокалиберным снарядом. Санитара у Раи убило, она одна дотянула раненых до кромки, а наш транспорт вместе с людьми взрывной волной выбросило из воды. Так я с контузией попала в госпиталь, а подруга моя с ротой ушла вперед.
— Как сейчас со здоровьем?
— Нормально.
— Каковы планы? Мечты?
— Найти хорошего мужа. Война скоро кончится, надо будет налаживать нормальную жизнь, — даже не улыбнулась своим словам Тамара.
— Вид у вас довольно привлекательный, вряд ли проблема станет сложной.
— Сейчас мужчин много, а дома одни бабы. Молодых девок полным-полно. Там мы будем старыми девами.
— Вы сами-то вполне на девушку похожи.
— Похожая на девушку и девушка — не одно и то же.
— Какого бы вы хотели мужа?
— Похожего на вас.
— Таких много. А у меня есть жена и сын.
— А Наташа сказала, что вы — холостяк! — с трепетным волнением воскликнула Тамара.
— Она неверно выразилась.
— Не осуждайте меня за откровения, Сергей Николаевич. Женщине трудно на фронте. Все время в напряге, в ласковых взглядах мужчин… А излить душу некому. Одна!..
После ухода Тамары Сергей выключил лампочку, долго сидел в темноте, слушая завывания вьюги, нежданнонегаданно разразившейся за стенами землянки. Он соглашался и не соглашался с собою. Впервые открыто сказал постороннему человеку, что у него есть жена. Получилось естественно, как нечто само собой разумеющееся. В то же время он почему-то противился этому. Ощущая раздвоенность сердцем, не желал в этом самому признаться, но собственное откровение взволновало.
