Р. Шулиг - Белые линии
— Так что, Ирка? Как тебе там жилось, в том большом западном мире, бродяга?
Градец с легким юмором ответил;
— Отлично, товарищ начальник.
Калина устало спросил:
— А что привез?
Градец моментально посерьезнел:
— Себя живого! А это уже много. — Он подал Калине свою папку: — Но вам я привез вот это! Докладываю о выполнении задания...
Потом они все — Калина, майор Житный, Ирка Градец и Земан — уселись в кабинете Калины и детально просматривали пленку со снимками, которые Збигнев Броневский успел сделать.
Калина задумчиво сказал:
— Так это и есть их «Белые линии»?
— Или «Летей», — добавил Житный. — Так эту операцию называют американцы!
— Обратите внимание на последнюю фамилию, — предупредил их Земан. — Иво Голан, редактор. И запись карандашом возле фамилии: «Составить кадровую характеристику, собрать информацию о его интересах, изъянах характера, слабостях». Слово «деньги» там было написано с восклицательным знаком. В этом списке я, однако, ожидал встретить еще одну фамилию.
— Какую? — спросил его Градец.
— Салаба.
— Нет, это всего лишь обычный болтун, — возразил Градец, — Этот случай проходит скорее по вашему ведомству, нежели по нашему, Гонза. — Явно разочарованный, Градец обратился к Калине: — Не понимаю я этого, товарищ начальник. Я ожидал чего угодно — обширного заговора, большой диверсионной акции. А здесь лишь фамилии представителей нашей интеллигенции: журналистов, писателей, коммерсантов, общественных деятелей, ученых... Что они собираются с ними делать?
— Они хотят создать у нас в республике своего рода троянского коня, — сказал Житный.
Калина задумался, потом заговорил, взвешивая каждое слово:
— Многого мы еще, наверное, не понимаем, Ирка... Но недалеко то время, когда мы хотя бы в этом сможем разобраться... Разумеется, мы не должны эти проблемы недооценивать, ведь новая жизнь досталась нам такой дорогой ценой!
Градец со странным блеском в глазах произнес:
— Мне даже дороже, чем вы предполагаете!
Его утрата была страшнее, чем сам Ирка мог себе представить. Ганка Бизова умирала в берлинской квартире Хэкла. Когда она выпрыгивала на утреннюю мостовую из машины, она учитывала водительское мастерство Хэкла, но забыла о его мастерстве по части выпивки. Мозг Хэкла, постоянно одурманенный порциями джина, среагировал с опозданием на трагическую сотую долю секунды... Как только Хэкл увидел Ганку на мостовой перед машиной, он страшно испугался, изо всех сил нажал на тормоза и вывернул руль. Резко взвизгнули тормоза, машина закрутилась на мостовой, мотор захлебнулся и зачихал. Хэкл выскочил из машины, упал перед Ганкой на колени, оттащил ее от бампера, так жестоко ударившего по ее нежному телу, до которого до сих пор никто не смел дотрагиваться, кроме Хэкла. В ужасе Хэкл повторял:
— Ганочка, ради бога, Ганочка...
Мир перед ним стал рушиться, но сейчас ему было все равно. Его больше не интересовали ни Градец, ни «Белые линии», были только он, Хэкл, и она — его последняя неистовая любовь, которую он боялся потерять.
Ганка неожиданно открыла глаза, улыбнулась ему и зашептала:
— Ничего, Арни... Ничего...
Она медленно с его помощью встала с мостовой. Хэкл был счастлив. Ему показалось, что произошло чудо — и все закончилось хорошо, что Ганка отделалась в этом ужасном падении и наезде только мелкими кровоточащими ссадинами и царапинами. Она даже отказалась идти к врачу. Села к нему в машину и только машинально, со странной тяжелой усталостью повторяла:
— Ничего, Арни... Ничего... Отвези меня домой... Я умоюсь, забинтую царапины, лягу... Ты сядешь ко мне и будешь меня гладить... Ничего, Арни... Мне нужно только выспаться... Ничего...
Он отвез ее домой и сделал все так, как она хотела. Ганка спала долго и спокойно. Но вечером, когда Ганка проснулась и со слабым хриплым вздохом открыла опять глаза, это были уже странные глаза, из другого мира. Хэкл после обеда не пустил к себе ни Фанту, ни Бема, чтобы не слышать их циничных высказываний по поводу отношений Ганки и того человека... Он просто вычеркнул этот эпизод из своей и ее жизни, как будто его не было. Никогда не было той потасовки, не было бешеной погони по берлинским улицам. То было какое-то странное наваждение, горячечный сон... Теперь, увидев эти глаза, Хэкл начал кричать и звать на помощь. Побежали за врачом, вызвали «скорую помощь». Однако было уже поздно. У Ганки было кровоизлияние в мозг. Словно почувствовав близость конца, она тихо, с безмерной усталостью, спокойствием и печалью произнесла:
— Я от тебя, наверное, ухожу, Арни... С богом...
И она на самом деле ушла, легонько, без причитаний, проскользнув в узкую щель полуоткрытых темных дверей между жизнью и смертью.
А в это время в баре началась вечерняя программа. Сопровождаемая восторженным ревом любителей пива, американских солдат в увольнении, волосатых хиппи и кумиров берлинских трущоб, во главе группы манекенщиц в бело-полосатых вечерних туалетах появилась Зуза Вроневская. Гордая, красивая, аристократичная, поднималась она по ступенькам на подиум над беснующимся морем мужской похоти. Она летела как птица над лесом тянущихся мужских рук и с гордой, презрительной усмешкой бросала в зал предметы своего туалета.
В сопровождении оркестра Зуза пела популярную песенку весеннего берлинского сезона:
Белых линий притяженье,Белых линий белизнаВсех мужчин ввела в волненье —Богача и бедняка...Женщину из линий белыхРаздевать — блаженства верх.В тканях фирмы «Бенсон — Бенсон»Женщина шикарней всех...
Теперь этот шлягер звучал как панихида по Ганке и Збышеку...
КЛОУНЫ
1От этого поэтического подвального помещения веяло очарованием старой Праги. Здесь пахло вином, которое лилось тут многие годы. В красноватом полумраке перед началом представления, когда стены и готические очертания каменных сводов освещались лишь маленькими лампочками на столиках и лучом прожектора, стрелой впившимся в грубо отесанные доски импровизированной средневековой сцены, иногда казалось, что здесь, среди этой чрезвычайно пестрой толпы молодых и пожилых зрителей могли бы сидеть Кафка[7], Мейринк[8] и другие писатели и поэты прошлого.
На сцене в мерцающем свете прожектора стоял вполне современный поэт — молодой человек в джинсах, куртке и рубашке с расстегнутым воротом.
Притихшая аудитория с жадностью внимала его страстной вступительной речи.
— Поэт ведь имеет право на бунт. Он всегда имеет право взбунтоваться против условностей, мракобесия, рабства, угнетения. А Вийон[9] и был таким бунтарем. Он, как говорил Сент-Бев[10], подобен кольцу с камнем, которое посылает свое сияние вдаль даже тогда, когда оно ржавое. Мы не говорим подробно о том, каким он нам представляется как человек и как автор. Мы считаем его одной из сложных личностей, одним из последних представителей поколения забытых сатириков, их самым знаменитым преемником и вместе с тем лидером нового поколения.
Да-да, и мы, молодые чешские поэты, причисляем себя к последователям Вийона. И мы вместе с ним сегодня провозглашаем: «Долой попов, полицейских, цензоров, обывателей, менторов и мракобесов в культуре! Да здравствует свобода искусства!»
Это было сверх всяких ожиданий. Гости пришли на этот вийоновский вечер в надежде стать свидетелями значительного события в культурной жизни, услышать выступления оригинальных поэтов-интеллектуалов и критиков, что являлось хорошей традицией кафе «Конирна». Присутствующих интересовало и вступительное слово поэта Павла Данеша, который был известен как бесстрашный оратор, бросающийся очертя голову в каждую литературную драчку, публичные дебаты и даже провокации, если это сулило ему успех. Но публичный призыв к бунту против государственной власти в области культуры здесь прозвучал впервые.
Зал взорвался восторженными аплодисментами в знак согласия.
Павел Данеш был доволен. Ему удалось сорвать аплодисменты, значит, теперь ему будет больше к лицу скромность. Наступил подходящий момент для того, чтобы уйти. Он быстрым взмахом руки успокоил публику, чтобы добавить:
— Мне остается лишь пожелать вам ярких впечатлений от баллад и рондо Вийона, его ироничных жалоб и едких эпитафий. Итак, слово имеет... Франсуа Вийон!
Луч прожектора скользнул к краю сцены и высветил сидящего на деревянных ступенях человека — это был актер в костюме средневекового бакалавра. Павел Данеш тут же исчез в темноте.
Актер легко спрыгнул со ступенек и как истинный парижский волокита закружился в танце с тремя танцовщицами, которые одна за другой появились из темноты. Затем актер продекламировал:
В какую б дудку ты ни дул,Будь ты монах или игрок,Что банк сорвал и улизнул,Иль молодец с больших дорог,Писец, взимающий налог,Иль лжесвидетель лицемерный, —Где все, что накопить ты смог?Все, все у девок и в тавернах![11]
Тут актер спрыгнул с подмостков в зал и, сопровождаемый светом прожектора, стал прохаживаться между столиками. Обращаясь к зрителям, он небрежно бросал им в лицо сатирические строки стихов:
