Сергей Донской - Цену жизни спроси у смерти
Толику не верилось, что он проиграл.
– Тогда предлагаю… – начал было он, но Громов не дал ему закончить:
– И предлагать мне тоже ничего не надо. Сделки не будет. Забудь об этом.
Блефовать так блефовать. Стоит противнику уловить хотя бы тень нерешительности на твоем лице, и выигрыш переходит в чужие руки. Толик своего бывшего командира расшифровать не смог, а потому сделал вид, что сдается.
– А что же будет? – поинтересовался он, отняв скальпель от горла Сурина.
Громов незаметно перевел дух и спросил в свою очередь:
– Разве ты не догадываешься, что будет?
Толик явно догадывался. Потому-то он и осклабился во всю ширину рта. Это могло означать только одно: он бросал вызов, отчаянно труся и отчаянно храбрясь одновременно.
– Догадываюсь, – заявил он, медленно развернувшись грудью к направленному на него револьверу.
При этом он как бы невзначай поправил выпростанную из брюк рубаху. Теперь рукоятка его пистолета находилась на виду.
Громов знал, что произойдет, если он попытается приблизиться к Толику или прикажет ему избавиться от оружия. Тут и гадать было нечего. Стоило лишь взглянуть на правую руку Толика, которая не просто висела вдоль туловища, а как бы парила над полом, и все становилось понятно. Кроме того, желание убивать по-прежнему проглядывало в его глазах. Громов, повидавший мужчин, опьяненных кровью во время боя, отлично знал, что означает этот взгляд – мутный и пристальный одновременно.
– Если ты думаешь, что я собираюсь пристрелить тебя на месте, то ты ошибаешься, – сказал Громов. – Я бы даже позволил тебе уйти, если бы…
– Если бы что? – быстро спросил Толик.
Кивнув на труп медсестры, Громов пояснил:
– Если бы не эта девочка. Полагаю, ты не одну ее сегодня убил, м-м?
– Она сдуру бросилась на меня со скальпелем, – буркнул Толик. – Вот и пришлось…
Он опустил голову, то ли изображая раскаяние, то ли запоминая точное положение рукоятки пистолета, который был готов выхватить в любое мгновение. То, что он пропустил последний вопрос мимо ушей, говорило о многом. Как и зловещая тишина в здании.
– Врешь, – сказал Громов, ощутив внезапную усталость.
Будь Толик лет на семь моложе, он вполне мог бы вызывать у Громова почти отеческие чувства. Фактически так оно еще недавно и было. Но тогда во взгляде Толика не наблюдалось этой безумной поволоки, похожей на пленку, которая набегает на глаза больших хищных птиц… Стервятников, – закончил Громов мысленно.
– Что, станете мне предлагать свои любимые заморочки? – вызывающе спросил Толик. – Три варианта на выбор, да?
– Нет, – холодно ответил Громов. – Я не убить бы тебя предпочел, а посадить. Надолго.
Это казалось невозможным, но Толик осклабился еще шире, чем до сих пор:
– Думаете, я перевоспитаюсь?
– Нет, – повторил Громов свое короткое отрицание. – Я не верю, что в тюрьме плохие люди становятся хорошими. Но я надеюсь, что плохим людям там плохо. Так что…
В этот момент Толик выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил.
* * *Он смотрел на своего бывшего командира и жалел, что ни один из них двоих не сможет пойти на попятный. Кто-то должен был умереть. Здесь. В этой больничной палате с уютными бежевыми обоями. На сверкающем линолеуме, настеленном на пол совсем недавно. В квадрате солнечного света, падающего из окна.
За окном было так много зелени и синевы, что все предметы в комнате выглядели на этом фоне тусклыми и блеклыми. Толик втянул ноздрями воздух, надеясь уловить свежий запах моря. Но оно осталось слишком далеко. Здесь витали совсем другие запахи. Вдыхать их совершенно не хотелось. Умирать или садиться за решетку – тем более.
Он схватился за оружие от отчаяния. Если бы под рукой у него была волшебная палочка, он предпочел бы загадать, чтобы они с Громовым оказались вдруг далеко-далеко друг от друга… нет, теперь враг от врага. Но волшебная палочка Толика осталась в детстве, вспоминать которое было все равно что пытаться восстановить давний сон. Кажется, тогда он, совсем еще шкет, выменял у соседского пацана бамбуковый огрызок на мамино обручальное колечко, заперся в кладовке, стиснул свое сокровище в кулачке и загадал: пусть у него будет папа, как у всех, а если папа у него быть не хочет, то пусть тогда он лучше умрет. Потому что мертвого отца иметь лучше, чем вообще никакого.
Тогда у Толика была волшебная палочка, в могущество которой он верил. Теперь он вырос и полагался лишь на свою «беретту-93».
Он выхватил ее быстрее, чем обычно, но Громов, который все равно мог бы успеть пристрелить его за эти кратчайшие доли секунды, почему-то замешкался. Чего он ждал? Что его бывший соратник бросит оружие и отправится хлебать тюремную баланду?
Толик вскинул пистолет, нажав на спусковой крючок в то мгновение, когда ствол оказался на уровне живота Громова, потому что прицеливаться выше было некогда. Он выстрелил и закричал от ярости, обнаружив, что никакой цели перед ним нет. И только тогда понял, что вот уже мгновение, как он убит.
* * *Громов выстрелил в падении, до самого последнего мгновения надеясь, что ему не придется этого делать.
Он опрокинулся влево, едва рука Толика метнулась за своим пистолетом, и он еще только продолжал падать, когда прогремел выстрел.
Это отреагировал на угрозу собственный «смит– вессон», который всегда был готов подчиниться легчайшему мановению хозяйского пальца.
Толик управился со своим пистолетом быстро, значительно быстрее, чем на совместных тренировках в тире, где они вместе сожгли не одну сотню патронов. Но все равно он нажал на спусковой крючок уже после того, как громовская пуля впечаталась ему в лоб. Лицо у Толика стало удивленным и обиженным, но оно уже не принадлежало живому человеку. Может быть, Толик так и не успел осознать, что его последний в жизни выстрел оказался неточным.
Лежа на боку, Громов заскрипел зубами и закрыл глаза, ругаясь последними словами. Тому было свое объяснение – поврежденное во время утреннего слалома плечо. Но, слава богу, ничего никому объяснять не требовалось. Обошлось без свидетелей.
Когда он поднялся и приблизился к убитому, каждое его движение казалось выверенным до миллиметра, но все равно все они были излишне отрывистыми, как у робота в старых фантастических фильмах. Да он и чувствовал себя запрограммированным роботом. Потому что человеку Громову вовсе не хотелось заниматься тем, чем он был вынужден заниматься.
Он поднял на руки бесчувственное тело Аркадия Сурина и, борясь с искушением со всего размаху швырнуть его об стену, бережно понес к выходу, чтобы увезти на «Ситроене» как можно дальше от очередного поля боя.
Запахи пороха, крови и мочи, часто преследовавшие его даже во снах, опять сделались реальностью. А слезы, как всегда, не пахли ничем, хотя были уже пролиты и будут пролиты по каждому из тел, оставшихся в здании.
Что ж, Громов ведь не по зеленому лужку вышел прогуляться. А сам становиться травой раньше времени он не собирался.
* * *Когда Сурин в последний раз видел этот мир, в нем было солнечно, а теперь вокруг царил мрак.
Болезненно морщась и хлопая глазами, он с трудом приподнялся на локтях и увидел перед собой ночное море, на фоне которого вырисовывалась еще более черная фигура, обращенная к нему спиной.
«Черный человек. Черный, черный…» – невесть почему пришедшая строчка из полузабытого стиха стала первой связной мыслью Сурина. Лишь после этого он осознал, что жив, и обрадовался этому, хотя повода для радости вроде не было никакого. Его ведь похитили из больницы не для того, чтобы по головке гладить.
Преодолевая слабость и онемение во всем теле, Сурин попытался перевернуться на живот. Он еще не знал, что будет делать дальше: уползать на четвереньках или убегать во весь рост, но оставаться на месте рядом с черным человеком ему вовсе не хотелось.
Камешки под ним предательски зашуршали, заскрипели. Не обернувшись, мужчина бросил через плечо:
– Очухался, засранец? Лежи как лежишь и не дергайся.
Голос принадлежал не тому страшному человеку с пистолетом, который сначала предложил медсестре Наташе называть его просто Толиком, а потом хладнокровно застрелил. Сообразив это, Сурин испытал некоторое облегчение. Но это продлилось недолго. Незнакомец обратил на него пристальный взгляд и мрачно поинтересовался:
– Ты хоть представляешь, сколько народу из-за тебя полегло? А, засранец?
Сурин смущенно сложил ладони лодочкой, прикрывая ими низ живота. Почему-то совершенно голый, он чувствовал себя под направленным на него взглядом крайне неуютно и скованно, как под пронизывающими рентгеновскими лучами. Причиной тому были глаза незнакомца, которые словно светились изнутри холодным серебристым светом.
«А в них просто отражается луна», – догадался Сурин, но тут же обнаружил, что лунный диск находится за спиной черного мужского силуэта, и с тоской подумал: твои главные неприятности только начинаются, Аркадий.
