Роберт Ладлэм - Патрульные апокалипсиса

— А может быть, из-за болезни он окончательно погрузился в бездну безумия, — предположила Жизель.

— Не думаю, — возразил американец. — Жодель был слишком зациклен на своей идее: он точно знал, что и зачем делает. Он пробрался в театр с ружьем, а это не так просто, дождался окончания спектакля, дал сыну возможность насладиться аплодисментами, ибо не хотел лишать его этого удовольствия. Безумец, решившийся на такой поступок, прервал бы спектакль, чтобы привлечь всеобщее внимание к себе. Жодель этого не сделал. У него хватило разума и широты души, чтобы удержаться от этого.

— А вы, оказывается, психолог, — заметил Брессар.

— Не больше, чем вы, Анри. Ведь мы оба изучаем поведение людей, пытаемся предсказать их поступки, не так ли?

— Значит, по-вашему, — прервал его Виллье, — мой отец — мой родной отец — рассчитал перед смертью каждый свой шаг, и это было продиктовано чем-то, что с ним случилось. — Актер откинулся в кресле и задумался. — Что же это могло быть... спустя столько лет?

— Повторяю, сэр: что-то должно было его к этому побудить.

— Тогда мы должны выяснить, что это было, да?

— Но как, ведь он мертв.

— Если актер анализирует характер персонажа, который ему предстоит воплотить на сцене или в фильме, и этот характер не укладывается в обычные рамки, приходится во всех подробностях изучить окружающую его действительность, верно?

— Я не совсем понимаю вас.

— Много лет назад мне предложили сыграть кровожадного шейха-бедуина, человека крайне неприятного, который безжалостно убивал своих врагов, считая их врагами Аллаха. Мне сразу вспомнились все известные клише: брови как у Сатаны; остренькая бородка, тонкие злые губы, глаза фанатика. Тут я подумал: до чего же это банально. Тогда я вылетел в Джидду и отправился в пустыню, путешествуя, конечно, с возможным комфортом, и встретился с несколькими вождями бедуинов. Они ничуть не походили на того, кого я вообразил. Да, это были религиозные фанатики, но держались они очень спокойно, любезно и искренне верили, что преступления их дедов, как именует это Запад, вполне оправданы, ибо сражались они с нечестивыми. От них я узнал, что убив, человека, их предки молились Аллаху, прося его принять души их врагов. Они искренне огорчались, что им приходится убивать. Вы понимаете меня?

— То были «Рваные паруса», — вспомнил Брессар. — Своей прекрасной игрой ты затмил двух звезд в этом фильме. Известный парижский критик писал, что тебе удалось изобразить зло так правдиво, потому что оно было под личиной спокойствия и внешней доброжелательности...

— Прошу тебя, Анри, уймись.

— Я все же не понимаю, к чему вы клоните, мистер Виллье.

— Если, по-вашему, Жодель... если ваши предположения обоснованы, то он, несмотря на безумные действия, в какой-то мере сохранял разум. Ведь вы это имели в виду?

— Да. Именно так я и полагаю, а потому и пытался его найти.

— Значит, такой человек, несмотря на свой недуг, способен общаться с людьми, с такими же, как он, обездоленными, правда?

— Безусловно.

— Тогда для начала надо окунуться в среду его обитания. И мы это сделаем, этим займусь я.

— Жан-Пьер! — воскликнула Жизель. — Что ты говоришь?

— У нас сейчас нет дневных спектаклей. Только идиот станет давать «Кориолана» восемь раз в неделю. Так что днем я свободен.

— И? — подняв брови, спросил Брессар.

— Если верить твои комплиментам, Анри, я довольно сносный актер, у меня есть доступ ко всем костюмерным Парижа. Так что одежда — не проблема, а гримироваться я умею неплохо. Когда-то мы с мсье Оливье пришли к выводу, что грим — это бесчестное ухищрение, превращающее, по его словам, человека в хамелеона. Тем не менее, грим поможет выиграть половину битвы. Я проникну в тот мир, в котором жил Жодель, и, может быть, мне повезет. Он наверняка кому-то доверился — я в этом убежден.

— Эта среда, — сказал Лэтем, — этот его «мир» — нищий и порой жестокий, мистер Виллье. Если кто-то из этих типов заподозрить, что у вас есть двадцать франков, он решится на все, чтобы заполучить их. Я ношу оружие и за последние недели выхватывал его не менее пяти раз. К тому жебольшая часть этих людей держит рот на замке; они не любят, когда чужаки пристают к ним с расспросами, — не просто не любят, а дают резкий отпор. Мне ничего не удалось добиться.

— Но вы же не актер, мсье, и, честно говоря, ваш французский не безупречен. Уверен, вы бродили по тем улицам в вашей обычной одежде и выглядели примерно так, как сейчас, n'est-ce pas?

— Ну... в общем, да.

— Простите, но чисто выбритый, хорошо одетый мужчина, неважно говорящий по-французски, едва ли способен расположить к доверию собратьев Жоделя.

— И не думай, Жан-Пьер! — воскликнула Жизель. — О твоем плане не может быть и речи! Даже не принимая во внимание мои чувства и мою безопасность, ты не можешь нарушить контракт с театром, подвергая себя физическому риску. Бог мой, тебе не разрешено даже кататься на лыжах, играть в поло, пилотировать самолет!

— Но я и не буду этого делать. Я просто посещу несколько округов на окраинах Парижа и постараюсь ощутить их атмосферу. Это куда проще, чем ехать в Саудовскую Аравию для изучения второстепенной роли.

— Merde! — воскликнул Брессар. — Это просто бред!

— Мне и в голову не приходило просить вас о чем-то подобном, сэр, — сказал Лэтем. — Я пришел, надеясь, что вы располагаете какими-то сведениями, которые могли бы мне помочь. Поскольку это не так, я ничего от вас не требую. Мое правительство может найти людей, способных выполнить то, что вы задумали.

— Не буду скромничать: лучше меня вы никого не найдете. Ведь вам нужен профессионал, верно, Дру Лэтем, или вы уже забыли о своем брате? Впрочем, конечно же нет. Не сомневаюсь, старший брат помогал вам, учил жизни. Должно быть, он прекрасный человек. И вы безусловно считаете себя обязанным сделать для него все, что в ваших силах.

— Моя тревога за него — мое личное дело, — резко прервал его американец. — Я же, профессионал!

— Я тоже, мсье. И я обязан человеку по имени Жодель не меньше, чем вы своему брату. А может, и больше. Во имя свободы он потерял жену и первенца, а потом обрек себя на существование в аду, какого мы и вообразить не можем. О да, я обязан ему — своими профессиональными и индивидуальными особенностями. Я также в долгу перед молодой актрисой, моей матерью, и перед старшим братом, чье имя я ношу. Будь жив мой брат, он многому научил бы меня. Это огромный долг, Дру Лэтем, и вы не помешаете мне хотя бы частично оплатить его. Никто мне не помешает... Пожалуйста, зайдите сюда завтра в полдень. К этому времени я буду готов.

Выйдя из внушительного особняка Виллье возле парка Монсо, Лэтем и Анри Брессар направились к машине.

— Незачем говорить вам, что мне все это не нравится, — сказал француз.

— Мне тоже, — ответил Дру. — Он, может быть, прекрасный актер, но это не его ума дело.

— Не его ума? При чем тут ум? Мне просто не по душе, что Виллье решил обследовать парижское дно, где на него могут напасть, а если узнают, кто он, потребовать выкуп. Вы, кажется, хотите что-то сказать. Что же?

— Не знаю, можете назвать это интуицией. Я убежден: с Жоделем что-то случилось, и это самоубийство — не просто поступок выжившего из ума старика, который решил сделать это на глазах у сына, не подозревавшего о его существовании. Это акт отчаяния: Жодель понял, что потерпел окончательное поражение.

— Да, я помню слова Жан-Пьера, — ответил Брессар, садясь за руль. — Старик крикнул, что пытался что-то сделать, но не сумел.

— Но что он пытался сделать? И чего не сумел? Что это было?

—Возможно, он понял, что подошел к концу жизни, — сказал Анри, выезжая на улицу, — и никогда уже не разделается с врагом.

— Чтобы это понять по-настоящему, он должен был найти врага и убедиться в своей беспомощности. Он знал, что его считают сумасшедшим, и ни Париж, ни Вашингтон не верят ему. Суды отказались рассматривать его заявление, собственно, вышвырнули его вон. И тогда он сам отправился на поиски своего врага, а когда нашел его... что-то случилось. Его остановили.

— Если все было так, то почему его только остановили, а не убили?

— Не могли. Убийство возбудило бы слишком много вопросов. А ведь и без того было ясно, что этот сумасшедший и горький пьяница долго не протянет. В случае убийства Жоделя его безумные обвинения могли бы обрести достоверность. Люди вроде меня могут начать расследование, а его враг не хочет подвергать себя такой опасности. Живой Жодель — ничто, а убитый — совсем иное дело.

— Но какое же все это имеет отношение к Жан-Пьеру, мой друг?

— Враги Жоделя, группа, окопавшаяся во Франции и несомненно связанная с нацистским движением в Германии, ушла в глубокое подполье, но у нее есть глаза и уши на поверхности. Если старик как-то пересекся с ними, они наверняка проследят, что последует за его самоубийством. Они будут узнавать, не расспрашивает ли кто-либо про него. Если Жодель был прав, они не могут поступить иначе... И это возвращает меня к досье БОРа, выкраденному в Вашингтоне. Оно исчезло не без причины.