Йоханнес Зиммель - Пятый угол
Эльфрида улыбнулась и снова поцеловала его. Однако несмотря на сладость поцелуя семнадцатилетней девушки Томас думал о Шанталь, он понял: «Если я вспоминаю ее, даже когда целую другую, то, боже, я люблю ее, я люблю Шанталь…»
Обед, на который все приглашенные явились весьма скептически настроенными, произвел фурор.
Томас произнес вступительное слово и, обращаясь к почетному гостю Адольфу Бизелангу, закончил ее словами: «…и мы благодарны вам, уважаемый господин фельдфебель, за то что вы с непреклонной суровостью, самопожертвованием и непрестанной заботой, да, а если нужно, то и пинками помогали нам задавить мерзавца, сидящего в каждом из нас».
За ним поднялся Бизеланг и со слезами на глазах произнес ответную речь, начинавшуюся словами: «Многоуважаемые господа, никогда не думал, что мне в жизни будут дарованы столь счастливые минуты»…
Дамба была прорвана. Наконец-то, наконец-то после многих лет фельдфебелю Адольфу Бизелангу было дозволено говорить! И он говорил: за мясным бульоном — о Норвегии, за говяжьим филе — о Греции, а за пудингом с изюмом — о Крите.
На следующий день перед группой предстал совершенно изменившийся Адольф Бизеланг и заговорил:
— Господа, благодарю вас за прекрасный вечер. Позвольте пригласить вас проследовать за мной к самолету. К сожалению, нам еще нужно немного потренироваться в прыжках.
6Вечером 27 февраля Томас направлялся в казарменный отсек. Его путь проходил вдоль колючей проволоки, отделявшей территорию гражданских агентов от военнослужащих люфтваффе. Стоявший по другую сторону заграждения десантник подозвал его свистом и окриком: «Эй!»
— Чего надо?
— Некий Бастиан описал мне одного парня, похож на тебя.
Томас моментально очнулся:
— Бастиан?
— Тебя звать Пьер Юнебель?
— Да, это я… Знаешь ли ты… Может быть, тебе что-то известно о Шанталь Тесье?
— Тесье? Не-е-т, я знаю только этого Бастиана Фабра… Дал мне три золотые монеты за то, что я доставлю письмо… Я должен отчаливать, парень, вон идет мой макаронник[15].
И вот в руках у Томаса Ливена конверт. Он уселся на придорожный камень возле кромки поля. Темнело. Было холодно. Но Томас холода не ощущал. Он вскрыл конверт, вытащил письмо и начал читать, а сердце при этом бухало и бухало подобно гигантскому молоту…
Марсель, 5.2.1943
Дорогой мой старина Пьер!
Даже не знаю, с чего начать. Может, пока я пишу письмо, ты уже любуешься фиалками из-под земли.
Неделю-другую назад я тут поотирался в округе и встретил одного парня, который пашет и на ваших, и на наших — работает на Сопротивление и на немцев. Из Парижа ему сообщили, что с тобой произошло. Проклятые свиньи из СД, если я прищучу хоть одного из них, удавлю собственными руками. Парень рассказал, что теперь ты в другой команде. Как тебе это только удалось. И тебя теперь готовят в парашютисты где-то под Берлином. Слушай, уписаться можно! Мой Пьер — немецкий парашютист! Так смешно, хоть плачь.
В Монпелье я познакомился с одним немецким солдатом, он правильный малый. Кроме того, я его простимулировал. Он едет в Берлин. И с ним я передам это письмо.
Шанталь получила от тебя два письма, ответить не смогли: оказии не было.
Дорогой Пьер, тебе известно, как я к тебе отношусь, поэтому мне особенно тяжело писать, что здесь произошло. 24 января немецкая комендатура объявила: старый портовый квартал должен быть снесен!
И в тот же день они арестовали у нас шесть тысяч человек, многих ты знаешь, и еще они позакрывали тысячу баров и борделей. Слушай, таких боксерских схваток с участием женщин ты наверняка не видел!
Немцы дали нам только четыре часа, чтобы убраться из своих квартир, затем в дело вступили их подрывники. Шанталь, старик Франсуа (Копыто, не забыл?) и я держались вместе до последнего. Шанталь была в угаре, как будто кокса нанюхалась! Одна только мысль засела у нее в мозгу: прикончить Лысину! Данта Вильфора, помнишь его? Эта трижды проклятая свинья и выдала тебя гестапо.
Так вот, в тот вечер мы поджидали его в подворотне на улице Мазено, напротив дома, где он жил. Мы знали: он прячется в погребе. Шанталь сказала: «Теперь, когда немцы взрывают дома, он вылезет как миленький». И так мы ждали не один час. Вот, скажу тебе, был вечерок! Дым, пыль и чад в воздухе, и все новые дома взлетают на воздух, мужчины орут, женщины визжат, дети плачут…
7Дым, пыль и чад висели в воздухе. Грохотали взрывы, орали мужчины, визжали женщины, плакали дети…
Уже стемнело. Только зловещий багровый отблеск пылающих домов освещал старый квартал. Шанталь неподвижно стояла в темной подворотне. На ней были длинные облегающие брюки и кожаная куртка, на голове — красный платок. Под курткой — автомат. Никаких чувств не отражалось на бледном кошачьем лице.
Еще один дом взлетел на воздух. Дождь из кирпичных осколков. Пронзительные визги, немецкие проклятья, крики и топот сапог.
— Боже правый, надо убираться отсюда, Шанталь! — настаивал Бастиан. — В любой момент здесь могут появиться немцы! Если они обнаружат нас здесь, да еще с оружием…
Шанталь лишь покачала головой:
— Можете сматываться, я остаюсь, — ее голос звучал хрипло, она закашлялась. — Лысина там, в подвале, я знаю. Эта сволочь должна выйти. И я уложу его. Я поклялась убить его. Даже если это будет последним из того, что я сделаю в жизни!
Пронзительный женский визг ударил в уши. Они увидели, как солдаты гонят перед собой по улице стайку девушек. На некоторых из всей одежды были только легкие халатики. Они отбивались руками и ногами, кусались, пинались, царапались, сопротивляясь эвакуации.
— Это те, кто работал у мадам Ивонны, — сказал Копыто. Девушек прогоняли мимо них. Проклятья и брань носились в воздухе.
Внезапно Бастиан вскрикнул: «Там!»
В проходе дома напротив появился Дант Вильфор с тремя спутниками. Лысина был одет в короткую меховую куртку. На его охранниках — толстые свитера. Из карманов брюк высовывались рукоятки пистолетов.
Бастиан выхватил револьвер, но Шанталь ударила его по руке — дуло опустилось вниз — и крикнула:
— Нет. Попадешь в девушек!
Перед входом в подворотню все еще продолжалась потасовка женщин с немецкими солдатами.
Затем все произошло очень быстро.
Дант Вильфор побежал, стараясь проскочить так, чтобы между ним и Шанталь оказался кто-нибудь из немцев или девушек.
Представителю СД он показал аусвайс, подписанный небезызвестным штурмбанфюрером СД Айхером из Парижа. Затем Лысина быстро заговорил с унтер-офицером, указывая на подворотню, в которой стояли Шанталь, Бастиан и Франсуа.
В этот момент Шанталь выхватила автомат, прицелилась, однако снова заколебалась, поскольку на линии огня по-прежнему оставались девушки.
Это промедление стоило Шанталь жизни. Прятавшийся за одной из девушек Вильфор с гнусной ухмылкой поднял свой пистолет и выпустил всю обойму.
Не издав ни звука, Шанталь согнулась и повалилась на грязную землю. Кровь, поток крови окрасил кожаную куртку. Она больше не шевелилась. Ее прекрасные глаза потухли.
— Вперед! — закричал Франсуа. — Во двор! Через стену!
Бастиан знал: сейчас время идет на секунды. Он развернулся и выстрелил в Вильфора, увидел, как гангстер вздрогнул, схватился за левую руку и завизжал, как резаный поросенок.
Спасая свою жизнь, Бастиан и Франсуа рванули прочь. В старом квартале они знали каждый камень, каждый проход. За стеной имелась канализационная решетка. Если здесь спуститься вниз к сточным водам, то можно вылезти затем наверх за пределами старого квартала…
8…мы добрались до канала и оказались в безопасности… — писал Бастиан Фабр.
Томас Ливен опустил письмо, уставился в сумерки, в фиолетовую дымку, появившуюся с наступлением вечера, и вытер слезы. Потом стал читать дальше:
…я скрылся в Монпелье. Если ты когда-нибудь окажешься здесь, спрашивай меня у мадемуазель Дюваль, бульвар Наполеона, 12, теперь это моя девушка.
Пьер, бог мой, Пьер, нашей доброй Шанталь больше нет. Я ведь знаю, как близки вы были. Она говорила мне, что, возможно, вы поженитесь. Ты знаешь, что я твой друг и потому в таком же отчаянии, как и ты. Жизнь — сплошное дерьмо. Увидимся ли мы с тобой когда-нибудь? Когда? Где? Будь здоров, старина. Мне тошно. Не могу писать дальше.
Бастиан.
Стемнело. Томас Ливен сидел на придорожном камне. Было холодно. Но Томас холода не чувствовал. По его лицу текли слезы.
Умерла. Шанталь умерла. Внезапно он обхватил руками голову и громко застонал. О Боже, его охватила тоска, такая ужасная тоска по ней с ее дикими выходками и смехом, по ее любви.
По другую сторону в казарме выкрикивали его имя, его искали. Он не слышал. Он сидел на холоде, думал о своей потерянной любви и плакал.
