Шамиль Идиатуллин - За старшего
Судья покосилась на перевязку, буркнула: «Ждите» — и ушла в свою дверь.
Секретарша пригласила всех в зал через минуту, через две вышла судья и, протараторив формальные предисловия, спросила, есть ли ходатайства.
Следовательша встала и принялась говорить. Вскоре Неушев уловил нетипичное движение со стороны лейтенанта. Лейтенант, который на таких технических выездах знай дудел носом да бдительно рассматривал колени присутствующих дам, теперь пялился не на скрытые столом колени следовательши, а в лицо ей. Пялился потрясенно, почти беззвучно — и тянулся к карману брюк. Стрелять сейчас будет, спокойно подумал Неушев и решил послушать, раз такое дело.
Дело было непонятное. Следовательша говорила, что в связи со вновь открывшимися обстоятельствами управление Следственного комитета снимает с гражданина Неушева обвинение, переквалифицирует его в свидетеля и отзывает ходатайство о продлении ареста гражданина Неушева, в связи с чем просит освободить его из-под стражи немедленно.
Лейтенант отчаянно сигналил скучавшему в углу судебному приставу. Судья смешно моргнула несколько раз и перевела взгляд со следовательши на Неушева, потом обратно. Неушев привычно опустил глаза. Не мог он смотреть людям в глаза, даже курицам вроде судьи и истерикам типа того парнишки-дознавателя. С 25 октября сего года не мог.
Пристав подошел к лейтенанту, выслушал его горячий шепот, кивнул и встал рядом с клеткой Неушева. Лейтенант выскочил в коридор, на лету выдирая из кармана телефон. Можно понять пацана, подумал Неушев.
Через десять минут он уверился, что пацану можно еще и позавидовать. Ему явно кто-то что-то объяснил — так что был лейтенант успокоенным, многознающим и даже сочувственным. Судья тоже малость успокоилась, когда приняла все-таки бумаги от следовательши, изучила их и услышала, что «остальное оформляется, но к пяти обязательно успеем и бумаги, и фигурантов подвезти, база там прочная». Судья выразительно посмотрела на часы, вышла на минуту, чтобы посовещаться с собой, вернувшись, сообщила, что своим решением объявляет Неушева Сабирзяна Минеевича свободным вот с этой буквально минуты, — и шустро выскочила прочь.
Пристав отпер клетку, распахнул дверь и сказал по-татарски:
— Все, Сабирзян-абый, свобода.
Неушев вышел не сразу. Он немного посидел, ожидая хоть каких-то объяснений. Посмотрел на лейтенанта. Лейтенант, сопя от старательности, спрятал наручники в сумку, надел шапку, козырнул и вышел. Неушев посмотрел на следовательшу.
Она сидела за столом и смотрела то ли в стол, то ли на повязку.
Неушев грузно покинул клетку, постаравшись не коснуться прутьев, и спросил:
— А что это было-то?
Следовательша встала и сказала, не глядя на него:
— Сабирзян Минеевич, я приношу вам извинения от имени всего Следственного комитета и от себя лично. Вы можете требовать компенсации и… Простите.
— Так, — сказал Неушев. — А что изменилось, можно узнать?
Следовательша наконец посмотрела на него и сообщила:
— Мы их поймали.
На первом слове она споткнулась, и Неушев не первый раз подумал, что для представительницы силовых органов она удивительно паршиво врет. Он повторил:
— Их. И кто они?
Следовательша, как будто решившись, выпалила:
— Сабирзян Минеевич, я пока не могу все вам рассказать, потому что… Ну не могу пока. Я обещаю — как только можно будет, вы первым все узнаете.
Неушев пожал плечами и спросил:
— А они где? В СИЗО, где я был? Их можно, я не знаю, увидеть там?
— Сабирзян Минеевич, пожалуйста, — умоляюще сказала следовательша.
Что пожалуйста-то, хотел спросить Неушев, но резко устал и обмяк, а этого показывать был нельзя, даже теперь. Поэтому он спросил:
— Вы мне такси не вызовете? А. Денег-то у меня…
И с испугом подумал, что они сейчас сами его отвезут — и будут всю дорогу что-то говорить, все так же извиняясь, и он приедет домой, как и уехал, на мусорской машине. Но следовательша сказала:
— Я вашей дочери позвонила, она приехать должна. Пойдемте.
— Гульшат? — спросил Неушев, страшно обрадовавшись и еще сильнее перепугавшись.
— Н-нет, Айгуль, у Гульшат пока…
Дверь распахнулась, и влетела Айгуль.
Пристав, усердно притворявшийся, что не слушает, вскочил и начал, протягивая руки:
— Девушка, сюда…
— Папа! — заорала Айгуль и влипла в Неушева так, что у него на полчаса вылетели из головы все мысли и слова — остались чувства, которые он старался из себя не выпустить. Сидел, шел и стоял, сжавшись в толстый морщинистый кулак. А разжавшись, обнаружил себя дома, у стола, заставленного нарезками сыров, колбас и овощей, а с двух сторон в Неушева вцепились дочери. Старшая, вытирая слезы, тараторила про на фиг не нужный никому завод и про то, как они мощно убирались в на фиг не нужном никому доме. Младшая зачем-то пихала отцу в нос мелкого серого кота довольно бандитского вида и пискляво излагала до одури непонятную историю его обретения.
Неушев послушно сжевал несколько разных ломтиков и коротко изобразил удовольствие, хотя никакого вкуса не почувствовал. Он улыбался в ответ на шутки и почти наугад кивал или качал головой в ответ на вопросы.
Через полчаса девки вскочили с воплями «Вилада!» и «Тетя Римма!». Оказывается, Айгуль надо было срочно забирать дочь с танцев, а Гулъшат зачем-то упросила тетю Римму наготовить всякого на стол — и до пяти, когда ресторан переходил на активный режим, должна была непременно забрать балиш, пять тысяч эчпочмаков, три салата и еще какие-то вестники эндорфиновой бури. Девки знали, что Неушев всегда был неудержимый фанат чего повкуснее и понациональней. Они могли догадываться, что сейчас гурманические радости трогали его не больше, чем перемена погоды на антарктическом побережье. Но обижать дочек не хотелось. Зато очень хотелось увидеть внучку — может, хоть ей Неушев сможет заглянуть в глаза без боязни. И хотелось остаться одному. Ненадолго. Вдруг получится понять, что случилось, что происходит и как должно быть дальше. Если должно, конечно.
Неушев ответил слабой улыбкой на щебетания, убегания-возвраты с перечислением забытого и прочие ритуалы, больно напоминавшие о позапрошлой жизни. Наконец Гульшат, чмокнув отца, убежала совсем. Айгуль задержалась в двери и сказала:
— Пап, я с абыстайками из мечети договорилась на сегодня, но раз так, то на завтра перенесли — они читать придут.
Неушев кивнул, не понимая. Айгуль тоже кивнула, закусив губу, хотела сказать и не сказала. Повернулась и вышла.
Хлопнула дверь. Стало тихо.
Котенок, лежавший рядом, уперся в Неушева пестрыми глазами, поразмышлял о разном наглом и легонько цапнул лапой за брючину. Раз и другой.
Неушев поднял руку, чтобы погладить полосатую шерстку, но уронил обратно. Этого он, оказывается, тоже сделать не мог. Даже закурить не мог — и не хотел, что самое странное.
Котенок боднул Неушева ушастой башкой в бедро и забурлил было, да притих, соскочил с дивана и умчался прочь. Судя по цоканью когтей, в кабинет.
Мыши, что ли, завелись, подумал Неушев. Посидел немного и пошел следом.
В кабинете было чисто, тихо и сумрачно. Котенок бродил, урча, вокруг рабочего кресла, огромного, кожаного, так и не освоенного Неушевым. В кресле сидел мужик.
Опять, подумал Неушев почти с облегчением. А следовательша говорила, поймали их. С другой стороны, она же не сказала, что всех поймали. Ну что, вариант. Не убью, так покалечу гада. С болью жить, быть может, не сильно приятней, чем не жить. Вот и проверим.
Он шагнул вперед и застыл. Мужик сказал по-татарски:
— Привет, Сабир-абый.
Сабиром Неушева не называли лет тридцать, да и раньше называли лишь в семье. Но не только в этом дело было. Еще в голосе. Неушев знал этот голос, хоть и не слышал страшно давно.
Неушев изо всех сил всмотрелся в лицо напротив и с трудом выговорил:
— Нияз. Ты живой, значит.
В груди стало пусто и лихо, и эта пустота выкусила все до горла. Неушев потерялся, а нашелся уже в кресле — том, что для отдыха, мягком, низком и с обивкой из толстого хлопка. Нияз, как-то оказавшийся рядом, отступил обратно.
— Нияз, — повторил Неушев, когда снова смог дышать. — Сынок. Ты здесь откуда?.. Нет, ты где вообще, как живешь?..
— Да это без разницы, Сабир-абый, где да как. Живу, и ладно. Ты вот про себя скажи — что устроил?
Нияз всегда говорил по-татарски не то чтобы с легким акцентом, но будто немножко притворяясь то ли старцем, то ли конферансье — округло и с придыханием. А теперь у него и слова проскакивали какие-то неживые, как из старинной книжки. Зато говорил он живо, чересчур. Это Нияз-то, который даже в щенячью пору был сдержан и собран.
Тут Неушев вспомнил, как собранность-сдержанность не помешала Ниязу щенячьей поры взорваться вполне в фамильном стиле. Даже изощренней. Неушевы от обиды орали, посуду били и рвались в рукопашную. А Нияз тогда, четверть века назад, в ответ на какую-то ерунду — глуповатую, но беззлобную шутку про то, что при взрослом племяше-нахлебничке и грудная дочка быстрее расти будет… Так вот, он встал, извинился, перешагнул через коробки и вышел из квартиры, осторожно прикрыв дверь. Из новенькой и, как тогда казалось, огромной трехкомнатной квартиры, в которую Неушевы два дня как въехали, покинув «малосемейку». Последней волной, как оказалось, въехали, больше завод никому квартир не выдавал.
