Василий Попов - Чужой след
Лагерь экспедиции Наде понравился. На большой поляне, окруженной со всех сторон кустами орешника, были разбиты три палатки. Лужайка между ними поросла мягкой, невысокой травкой. Почти сразу же за полянкой вздымались горы. Ближайшие две горы, разъединенные ущельем, казались покрытыми густым зеленым мхом — это кудрявились вершины невысоких, но частых дубов. А за этими зелеными мохнатыми горами возвышался могучий пепельно-серый хребет…
— Лагерь мы разбили здесь, Тихон Тихонович, потому, что это самое удобное место, — пояснил Григорий Сидорович, поглаживая свою седую бороду. — Вода родниковая рядом, до городища — рукой подать, всего метров пятьдесят… Все удобства, так сказать…
— Хорошо, Григорий Сидорович! — одобрительно кивнул головой профессор.
Из отдаленной палатки вышли какие-то люди.
— Вот наши рабочие, — сказал Зотов.
Рабочих было четверо — двое молодых парней, широкоплечих, скуластых, очень похожих друг на друга. Усатый, уже немолодой здоровяк, с длинными пшеничными усами, и худощавый, жилистый человек неопределенного возраста, с сухим мрачноватым лицом.
— Здравствуйте, товарищи! Я — начальник экспедиции Качемасов, — представился профессор. — Будем вместе работать…
Он протянул тонкую крепкую руку.
— Перепелица Захар, — представился один из парней, пожимая руку профессора.
— Перепелица Иван, — в тон ему сказал второй.
— Братья? — заинтересовался Тихон Тихонович.
— Братья! — кивнул Захар Перепелица.
— Терентий Никанорович Затулыворота, — мягкой скороговоркой проговорил здоровяк с пшеничными усами и сейчас же пояснил: — Затулыворота — это моя фамилия, извиняюсь…
Жилистый человек осторожно пожал ладонь профессора своими длинными пальцами, словно боясь причинить боль.
— Здравников моя фамилия… Виталий Здравников, — каким-то сдавленным голосом проговорил он.
— Вы все — местные, товарищи?
— Так точно, товарищ профессор, — и я, и Иван, и Захар — все из Каширской. Колхозники мы, — пояснил Затулыворота. — Очень раскопками интересуемся, вот и отпросились из колхоза с вами поработать…
— А вы? — обернулся профессор к худощавому.
Тот смутился и опустил глаза:
— Я — приезжий, так сказать… Если так выразиться — волею судьбы попал… Но документы все есть, как полагается, — неуверенно пояснил он.
Надя внимательно всмотрелась в его нервное, подергивающееся лицо и подумала:
«Из всех этих славных людей можно подозревать в чем-либо только этого, Здравникова».
— Ну, если есть документы, значит все в порядке! — мягко проговорил профессор, с некоторым удивлением взглянув на Здравникова. — До завтра — отдыхайте, товарищи… А завтра приступим к работе…
Он повернулся и своим стремительным, легким шагом направился к палатке, стоящей слева от него.
— В этой палатке мы с товарищем Демидовым и студентами помещаемся, — сказал Пелипенко. — Вам другая, правая палатка предназначена… А вот где барышню разместим — не знаю…
— Надежда Константиновна, я думаю, поместится со мною, — обернулся профессор. — Палатку можно перегородить…
— Если я вас не стесню, Тихон Тихонович…
— Что вы, Надежда Константиновна… Я очень люблю молодежь… А сосед я спокойный, покладистый… По свидетельству очевидцев, ночами не храплю. Ничем вас беспокоить не стану…
Профессор откинул полу палатки и пропустил вперед Надю.
— Дворец, настоящий дворец! — восхищенно сказал он, входя за нею внутрь. — Нигде мне так хорошо не спится, как в палатке! Люблю кочевую жизнь, люблю запах костра и свежий ветерок. Есть, видать, во мне беспокойная скифская кровь.
Пелипенко принес еще одну койку-раскладушку и постельные принадлежности.
— Ну, располагайтесь, отдыхайте, Тихон Тихонович, — заботливо проговорил он. — Студент наш сейчас обед сварит, чаек вскипятит… Отдыхайте пока!
— Да я не устал, Григорий Сидорович…
Качемасов принялся распаковывать свой рюкзак. Сухое загорелое лицо его выражало полное довольство, карие глаза блистали молодым, веселым огоньком. Профессор даже запел высоким дребезжащим тенорком:
Медленно день угасал,Солнце за лесом садилось,Зори вечерние меркли,Ночь надвигалась на землю…
Взглянув на Надю, Качемасов вдруг оборвал пенье и весело рассмеялся:
— Прощу прощения, милая девушка!
— За что, Тихон Тихонович? — удивилась Надя.
— За мое, с позволения сказать, пенье. Вы, наверное, думаете: чего ради этот старый ученый козел блеет арию княжича Владимира Игоревича? Он только портит эту прекрасную арию…
— Ну что вы, Тихон Тихонович! — покраснела Надя.
— Конечно, конечно, вы так подумали, — смеялся Качемасов. — Но поймите, что ваш покорный слуга когда-то тоже был молод, носил густые вьющиеся кудри и даже пленял девушек своим слабеньким, но красивым тенором. А горы всегда словно омолаживают меняли я начинаю петь…
Профессор поставил на столик потемневшую от старости серебряную походную чернильницу.
— Что это за таинственная личность, этот самый высокий, Здравников? — спросил он. — Мне показалось, что он не хочет говорить о себе…
Григорий Сидорович медленно набивал из красного, расшитого кисета свою маленькую трубочку-носогрейку.
— Да он из этих самых, Тихон Тихонович, — вполголоса проговорил он.
— Из каких? — не понял профессор.
— Ну, из жуликов-уркаганов… Срок отбывал. Десять лет как будто имел… Освобожден досрочно, за хорошую работу… О своих воровских делах говорить стесняется — видать, совесть проснулась у парня. Я говорил Алексею Павловичу, что брать такого не стоит, а он меня укорил: «Что было — то прошло, человек работать хочет, и мы ему помочь обязаны…»
— Ну что же, Алексей Павлович правильно решил… такого человека нельзя отталкивать…
Профессор достал из рюкзака книги. Его тонкие пальцы осторожно разглаживали чуть смятые обложки и листки.
— Нашли уже что-нибудь новенькое, Григорий Сидорович?
Пелипенко раскурил трубку.
— Нашли, Тихон Тихонович… У истоков Псехи развалины имеются… Адыги говорят, что это аул нартов — волшебных богатырей. И еще пещера есть одна, а в ней каменный крест вырублен…
— Каменный крест? — заинтересовался профессор.
— Да! Сейчас там Алексей Павлович и студент копаются.
— Надо будет и мне там побывать. Как только наладим здесь работы, обязательно туда схожу…
— Да я думаю, что и Алексей Павлович там не даст маху. Человек, видать, старательный, опытный…
— Конечно… Мы с ним уже работали в одной экспедиции. А все же побывать там хочется… Памятники древнего христианства на адыгейской земле — это очень интересно…
Пелипенко зачем-то вновь зажег спичку и поднес ее к горящей трубке.
— Так вы, Тихон Тихонович, уже, значит, знакомы с Алексеем Павловичем? — улыбнулся он. — А я думал, что вы еще и невидали друг друга! Один — из Ленинграда, другой — из Москвы.
— Встречались, и не раз…
Профессор складывал книги в аккуратные стопочки.
— Та-ак! — протянул Пелипенко. — Ну, а о вашем сынке, Тихон Тихонович, так ничего и не известно?
Руки Качемасова дрогнули, и несколько книг упало на землю. Надя возмущенно посмотрела на проводника, но его темно-коричневое, морщинистое лицо было непроницаемым. Профессор нагнулся, поднял книги и бережно положил их на столик.
— Так ничего и не известно, Григорий Сидорович, — подавив вздох, ответил он.
— Я это потому спрашиваю, Тихон Тихонович, что я письмишко вашего сынка нашел, вы его в прошлом году в палатке утеряли… Я после вашего отъезда стал матрац трусить, а оно и выпало…
— Где? Где оно, Григорий Сидорович? — сдавленным голосом выкрикнул профессор, резко повернувшись к проводнику.
— Здесь, со мною! — Пелипенко вынул из кармана брюк потертый бумажник и вытащил из него ветхий, стертый по сгибу лист.
Профессор жадно схватил этот лист, поднес к глазам и, словно обессилев, опустился на койку. Сутулящийся, с потухшим взглядом, он показался Наде как-то сразу одряхлевшим.
— Оно! Оно! — хриплым голосом проговорил профессор, бережно разворачивая письмо.
— Знамо, оно! — сказал Пелипенко. — Разве мы не понимаем, какая это дорогая вещь для родителя — письмо сыновнее… — Он посмотрел на Надю и красноречиво указал головой в сторону выхода. — Идем со мною, барышня! Помоги обед варить, а то наш студент нивесть что наварит…
Надя торопливо, вслед за проводником, вышла из палатки.
— Нехай старик сам с собою побудет! — прошептал ей Пелипенко. — Ведь единственный сын был и пропал на фронте без вести… — Он черными, неласковыми глазами внимательно посмотрел на девушку и вздохнул. — Война проклятая, сколько горя людям принесла… Вот и мои два сына погибли — один на Дунае, другой возле самого Берлина…
