Джон Ле Карре - Секретный пилигрим
– Не беспокойтесь, – сказал я. – Он отказался.
Это так поразило Рамбелоу, что его возмущение окончательно улетучилось, и весь остаток пути он хранил оскорбленное молчание.
В самолете я слишком много пил, а спал слишком мало. Однажды после дурного сна мне пришла в голову крамольная мысль о Рамбелоу и Пятом этаже. Хорошо бы, подумал я, отправить всю эту шайку, включая Смайли, в джунгли вместо Хансена. Хорошо бы заставить их бросить все ради надуманной невероятной страсти, а потом узнать, что предмет любви восстал против них, чтобы доказать, что единственной наградой за любовь может быть только сама любовь и что научить она может только покорности.
И все же я был удовлетворен – я и по сей день доволен, когда вспоминаю о Хансене. Я нашел то, что искал: личность, подобную мне самому, в поисках смысла жизни обнаружившую иную, достойную ее цель; того, кто заплатил огромную цену, но не счел ее жертвой; кто будет продолжать платить ее до самой смерти; кому наплевать на компромисс, на собственную гордость, на нас всех и чужое мнение; чья жизнь посвящена лишь тому, что имеет для него значение, и он обрел свободу. Дремлющий во мне обнаружил шкалу, по которой следует измерять мои собственные пошленькие увлечения.
Так что, когда через несколько лет я стал главой Русского Дома лишь для того, чтобы увидеть, как мой ценный джо предал свою родину ради любви, я никак не мог изобразить возмущение, которого от меня ждали и требовали мои хозяева. Кадровик поступил не так глупо, когда упек меня в Следовательский отдел.
Глава 10
Мой занозистый засекреченный журналист Мэггс пытался спровоцировать Смайли на разговор о безнравственности нашей работы. Он вынуждал Смайли признать, что все хорошо, что хорошо кончается. Подозреваю, что он хотел распространить этот принцип на жизнь вообще, ибо был безжалостным и одновременно бесцеремонным человеком и в нашем деле желал найти своеобразную лицензию на отказ от каких бы то ни было угрызений совести.
Но Смайли не доставил ему такого удовольствия. Вначале казалось, что он вот-вот рассердится, чего я от него и ждал. Но он все-таки сдержался. Он начал было говорить, но запнулся и замолчал, и я подумал, не пора ли объявить перерыв. Но, к моему облегчению, он взял себя в руки, и я понял, что он просто отвлекся каким-то собственным воспоминанием, одним из многих тысяч, составляющих его тайную суть.
– Видите ли, – начал он, отвечая, как всегда, по существу, – весьма важно, чтобы в свободном обществе люди, выполняющие нашу работу, оставались несмирившимися. Верно и то, что нам приходится сидеть за одним столом с дьяволом и порой довольно близко от него. И, как всем известно, – его лукавый взгляд на Мэггса вызвал всплеск благодарного смеха, – частенько находиться в компании дьявола бывает гораздо приятнее, чем иметь дело с людьми благочестивыми, не так ли? И тем не менее наша одержимость добродетелью остается при нас. Ведь своекорыстие так ограничивает! Как, впрочем, и целесообразность. – Он снова замолчал, все еще погруженный в собственные мысли. – Все, что я хочу сказать, заключается, пожалуй, в следующем: время от времени каждый из нас бывает готов поддаться соблазну гуманности. Думаю, не стоит считать это слабостью, а следует в этом хорошо разобраться.
Запонки, осенило меня. Джордж вспомнил о старике.
Я долго не мог сообразить, почему эта история столько времени преследует меня. Потом понял, что она произошла именно тогда, когда мои отношения с сыном Адрианом были почти на нуле. Он твердил, что университет его не интересует и что вместо этого он найдет хорошо оплачиваемую работу. Я ошибочно принял его непоседливость за стремление к материальным благам, а его мечту о независимости – за лень и однажды вечером вспылил и обидел его, а потом неделями не мог прийти в себя от стыда. Именно тогда я и раскопал эту историю.
Потом я вспомнил еще, что у Смайли не было детей и что, наверное, его непонятная роль в этом деле объясняется в какой-то мере этим обстоятельством. Мне стало немного не по себе при мысли, что он, быть может, заполнял в себе пустоту, зиявшую на месте тех отношений, которых никогда не имел.
Наконец, я вспомнил, что через несколько дней после того, как я наткнулся на эти бумаги, мне пришло письмо, в котором анонимный автор называл беднягу Фревина русским шпионом и уверял, что, мол, между Фревином и стариком была какая-то непостижимая схожесть, проявлявшаяся в собачьей преданности и в потерянных мирах. И этим, сами понимаете, доказывалась связь между ними, но я не знаю пока ни одного дела, которое бы не стряпалось из сотен других.
Наконец, и тот факт, что, как это часто бывало в моей жизни, Смайли в который раз оказался моим предтечей, ибо стоило мне усесться за незнакомый стол в Следовательском отделе, как я тут же начинал повсюду обнаруживать его следы: в наших пыльных архивах, в журнале дежурных офицеров и в мечтательных улыбках пожилых секретарш, с приторным благоговением старых весталок называвших его то чуть ли не богом, то плюшевым медвежонком, то акулой-убийцей, хотя эту его черту они пытались старательно замазать. Они даже демонстрировали его фарфоровую чашку с блюдцем (от Томаса Гуда с Саут-Одли-стрит – а как же иначе?) – подарок Джорджу от Энн, поясняли они с обожанием; Джордж отказал ее Отделу после того, как впал в немилость, а потом был восстановлен в правах в Главном управлении. Но, конечно же, пользоваться чашкой Смайли, как и чашей Грааля, простому смертному было запрещено.
Отдел, как вы уже, вероятно, догадались, приравнивался в нашей Службе к Сибири, и Смайли, с удовлетворением обнаружил я, отбыл в этой ссылке не один, а два срока: первый – за свое наглое предположение, что Пятый этаж делает слона из мухи, подкинутой Московским центром, а второй – несколько лет спустя – за то, что оказался прав. Отдел обладал не только однообразием Сибири, но и ее территориальной отдаленностью: он размещался не в главном корпусе, а в скоплении мрачноватых кабинетов в цокольном этаже здания, выходящего на Нортумберлендское авеню у северного торца Уайтхолла.
Лучшие дни Отдела, как и большинства архитектурных сооружений вокруг него, остались позади. Он был учрежден в годы Второй мировой войны и предназначался для того, чтобы принимать заявления от посторонних лиц, выслушивать их подозрения и успокаивать страхи или же, если они и впрямь наталкивались на что-то дельное, отвлекать их или запугивать, так чтобы заставить их молчать.
Если вам показалось, что ваш сосед поздно ночью, скажем, склонился над радиопередатчиком; или же если вы заметили, как странно в окне мигают огни, но из скромности или от недоверия не сообщили об этом в свой полицейский участок; если таинственный иностранец, в автобусе интересовавшийся вами и местом вашей работы, неожиданно оказался рядом с вами в вашей местной пивной; если ваш тайный любовник признался вам – от одиночества, из-за бравады или от отчаянной потребности выглядеть в ваших глазах более интересным, – что работает на немецкую разведку, так в этом случае, после переписки с каким-то несуществующим помощником несуществующего заместителя министра из Уайтхолла, весьма вероятно, как-нибудь к вечеру вас вызовут, чтобы бросить вызов блиц-кригу, и вы с замирающим сердцем пойдете вместе с сопровождающим по обшарпанному, заваленному мешками с песком коридору, направляясь в кабинет 909, где майор такой-то или капитан такой-то, фальшивые, как трехдолларовые банкноты, вежливо предложат вам изложить свое дело откровенно, не опасаясь никаких последствий.
Иногда, как повествует тайная история Отдела, эти зловещие доносы перерастали – а порой и сейчас перерастают – в серьезные дела, хотя направление деятельности Отдела сильно изменилось и охватывает теперь такие области, как рассмотрение добровольных предложений сотрудничества со Службой, анонимных доносов, вроде доноса на беднягу Фревина, и даже – в помощь презираемым службам безопасности – проведение опросов на предмет проверки благонадежности, что считается худшей из сибирских ссылок, так как, все еще оставаясь сотрудником Службы, вы оказываетесь далеко-далеко от серьезных операций Русского Дома.
И тем не менее из подобного рода наказаний можно извлечь не только урок смирения. Офицер разведки – ничто, если он потерял способность слушать, а Джордж Смайли, полненький, неспокойный, непритязательный, неутомимый рогоносец Джордж, постоянно протирающий свои очки подкладкой галстука, пыхтящий и вздыхающий в ответ своим вечным мыслям Джордж был лучшим из всех нас слушателем.
Смайли умел слушать своими припухшими, сонными глазами; он слушал самим наклоном своего кургузого тела, своей неподвижностью и понимающей улыбкой. Он умел слушать, потому что, за единственным исключением, которым была его жена Энн, он ничего не ожидал от своих друзей-коллег, ничего не критиковал и прощал в вас самое плохое еще до того, как вы это сами обнаружили. Он слушал лучше, чем микрофон, потому что его ум тут же реагировал на самое существенное, и он, казалось, обладал способностью определять существенное, еще не зная, куда оно приведет.
