Мастер Чэнь - Амалия и Белое видение
— Завтра, — сообщаю я. — Церемония выпуска из заточения назначена на завтра. Чтобы пуллеры, которых как раз сейчас начинают забирать в полицию, не помешали — а то кто их знает. Он сдается на руки джентльменам из полиции на пристани и в тот же час возвращается в Калькутту.
Пауза.
— Вот и все, — говорит Магда, и углы ее губ опускаются. — Я осталась… с саксофоном. Что, согласись, все-таки неплохо. Надо бы теперь написать для него хорошую пьесу. Примерно такую: сначала долгий, высокий звук на «ля»… Потом…
И она замолкает, иногда отбивая ритм пальцами по подлокотнику.
— Кто бы написал пьесу про меня, — говорю я. — Про ту, которая осталась даже без саксофона. Нет, лучше… фаду. Настоящую лиссабонскую фаду. Она так бы и называлась — «Фаду Амалия». Я бы слушала ее на заезженной шипящей пластинке и тихонько подпевала, жалея сама себя. Может, кто-то еще напишет?
В ночи чуть звякнул далекий звонок велосипеда, в канаве неподалеку проревела лягушка голосом уходящего океанского лайнера.
— Ничего, вот скоро пойдут дожди, — утешила меня Магда.
20. Любовь умирает сама
— …Вы не представляете, Амалия, в каком райском уголке живете. Найти на берегу место, где нет людей на милю вокруг, пляж с личными пальмами? В Калькутте и вообще в Индии об этом можно забыть. А тут, если кто-то начнет к нам сейчас подползать, зловеще размахивая палочками для еды…
— То мы увидим их издалека, вы покажете свой револьвер, и они убегут. В море, Элистер. Оно теплое и нежное. Такое, как я. И у меня тоже нет никакого глупого купального костюма.
Нет, это будет не завтра. Это уже было — две недели назад, на Танджун Бунга, и не повторится. Было утром того дня, когда мы, счастливые и добрые ко всему миру, ворвались в «Раннимед», а потом, прижимаясь друг к другу, танцевали под торжественные звуки кларнетов Лима и дальше прорывались из отеля в ночь на краденом автомобиле.
Элистер, sinto muita falta tua. Мне тебя очень не хватает.
— Нет, все-таки это ужасно — говорить с тобой на этом английском, где нет слова «ты». А это ваше «you» — в нем так и звучит холодное «вы, Элистер», «вы, Амалия».
— Мы перейдем в конце концов на португальский?
— Если меня очень попросить, я еще не тому могу научить любимого человека. Причем прямо сейчас. А они все будут на нас смотреть, с расстояния в милю, и страшно завидовать.
…Мы снова начинаем с того, что, как и в прошлый раз, моем друг друга — только не по-настоящему, а морской водой, сначала осторожно и робко, а потом все смелее задерживая руки на самых нежных частях. И учим друг друга мыть их, причем Элистер страшно смущается. А потом пытаемся здесь же, в прибое, сделать друг с другом и все остальное; нас валит на бок волна, оба смеемся. И взбегаем на ровный и чистый песок, открытые всему пляжу.
— Meu ben, прошлый раз был твой праздник. А сейчас я хочу… я хочу… eu quero sentir a flor com caule ardente que desabrocha dentro de mim.
— Эу керу сентир?.. Флор — это цветок? Переведи…
— Никогда. Вот это — никогда. Да, цветок… Ты лежишь на спине, вот так. И принимаешь меня на руки. И я буду сейчас делать что хочу, очень медленно. А тебе за это… я позволю… смотреть на мое лицо. Все время, сколько хочешь.
И цветок с пылающим стеблем действительно распускается внутри меня, я закрываю глаза и медленно, очень медленно двигаю бедрами — они становятся тяжелыми, а хочется, чтобы были еще тяжелее. Еще хочется повиснуть в его руках, как счастливая кошка, и только сжимать ноги, двигаясь вновь и вновь.
И, наконец, снова в море, которое теперь кажется легким и прохладным.
— Амалия, поразительное дело, но, пока мы все это делали, нас снова не убили. Как нам везет!
— Не убьют. Мы убежим. Мы станем тайно путешествовать по свету, а люди с палочками будут гнаться за нами по пятам, гремя своими колясками.
— Надо только решить, куда. И тогда пойти к Корки, клянчить деньги. Он такой, как бы это сказать, хозяйственный. У одних людей денег нет никогда, сколько бы они ни зарабатывали. У Корки все наоборот. Он замечательный парень, Амалия, — по-моему, он все про нас знает и очень одобряет. И завидует. Но деньги даст. Вот увидите. И еще он отличный сыщик, и прекрасно стреляет. Не то что я.
— Он потеряет деньги, Элистер. Вы не сможете ему их отдать. Собираетесь с ним ехать в Алор-Стар? Вот при случае попросите там кого-то показать вам дом одного англичанина, который имел глупость бросить всем вызов и жениться на очаровательной малайке. Этот человек думал, что может все. Потому что он закончил Клифтон-колледж, у него был отличный послужной список, награды. Но ничего не помогло. Сейчас он живет тем, что ему иногда подбрасывают деньги друзья. Причем друзья эти по большей части сиамцы, а отнюдь не англичане. Его бунгало ваши соотечественники рассматривают с шоссе в бинокль, потом печально качают головами и едут дальше. Вот и вы с Корки запаситесь биноклем. Очень поучительно.
— Знаю, Амалия, уже все знаю. У нас в Индии несколько другие нравы, но в сущности похоже.
— Ах, уже… А вам успели рассказать, какая здесь репутация у евразиек? Дело в том, что при бабушке Виктории тут было еще мало белых женщин, и первые колонисты постоянно попадали во всякие истории с вот такими, как я. В итоге здесь все знают, что евразийки неудержимо сексуальны и соблазняют англичан.
— Боже мой, как похоже!
— Сама удивляюсь.
— В общем, первая проблема — чтобы не убили прямо сегодня, вторая — как победить всех вот в этой истории, которая еще интереснее.
— Какие интересные проблемы, дорогой Элистер.
— Зато веселее будет жить. Вы знаете, что получается, когда я всерьез за что-то берусь?
— Уже заметила. Получается хорошо.
— Я становлюсь злым. И упорным. И не отступаю.
— И это очень мило. А пока — мы путешествуем. У ваших родителей в Дарджилинге мы уже побывали…
— Амалия, а кто были ваши родители?
— О, это такая история… Началось с того, что один португалец, он… занимался корабельным бизнесом, приехал сюда и встретил мою маму. И дальше были шуточки — как у нас с вами, — но все же другие, насчет того, что у них была одинаковая фамилия, де Соза. Это как у вас — Джексон. Они сначала звали друг друга «брат» и «сестра». Ну, а потом — неудержимая евразийская соблазнительность… Тут уже он начал звать маму «принцесса».
— А это было правдой?
— Не совсем, очень отдаленное родство с кем-то из семьи Чакрабонов в Сиаме, и еще с домом султана Кедаха.
— Кто такой этот Чакрабон, дьявол его возьми?
— Король, естественно. Королевская семья Сиама.
— Боже ты мой? Ваша матушка — настоящая принцесса?
— О, ну вообще-то она была трудолюбивым преподавателем истории в нескольких здешних школах — в нашей, то есть в монастыре, и еще у Сент-Джорджа…
— Конечно же, истории! Я мог бы догадаться — вот теперь понятно, откуда у вас это…
— Но слушайте дальше. Он уехал в Лиссабон. Как в таких случаях и бывает, родилась я. Он написал маме письмо о том, что уже все равно что женился на ней. Но смог выбраться сюда только через восемь лет. И ведь женился. И снова уехал, приехал… А потом я отправилась в Англию учиться, а он понесся сюда, потому что это был девятнадцатый год. Вы помните, что было в девятнадцатом году?
— Кончилась война. И начались болезни.
— Вот именно, болезни. В Европе — испанка. У нас тут — оспа, малярия, даже чума. В Пенанге люди умирали сотнями. А он хотел увезти отсюда маму хоть в Китай, хоть в Бразилию. Уже в Рангуне, совсем рядом, получил телеграмму — не приезжай, я чем-то заразилась. Приехал все-таки, заразился сам. И вот я узнаю, сидя в Лондоне, что домик со стеклянным шаром на крыше теперь — целиком мой. Я до сих пор иногда думаю, что они просто куда-то ухали вдвоем. И только сейчас понимаю, как мне повезло. Рядом со мной, в моем доме, была самая настоящая история любви, а я тогда даже не думала, что бывает по-другому. Для многих любовь бывает только в говорилках, этом вот дурацком синематографе.
— Мне просто нечего сказать.
— Есть, мы же хотели отправиться в путешествие. Итак, Макао. Это португальская территория, и там уже англичанину предстоит чувствовать себя не самым первосортным человеком. Макао… всего-навсего такой маленький городок на холмах, с множеством португальских домиков. Там можно просто ничего не делать, а еще есть шанс отлично поесть, потом снова поесть и вообще раскормиться, как два поросенка. Хотя говорят, что лучший в этой части света ужин — в Нидерландской Индии, где-нибудь в Батавии, с ее ристафелем, подающимся в громадной супнице. А вот на коктейли лучше всего ехать, как ни странно, сюда, в Малайю. Плантаторский бар в Негри-Сембилане — второй по длине в мире. А первый в Шанхае. Все, Элистер, мы едем в Шанхай.
— Бедный Корки, откуда у него столько денег? Но он стерпит и найдет, потому что он умный.
— Пустяки, Элистер, мы займем денег в банке, купим в Макао отель, в котором остановимся, а когда будем уезжать — продадим его с прибылью. Корки все отдадим, и мне, кстати, он тоже очень нравится, как бы с ним пообщаться сегодня вечером. Итак, Шанхай. Это совсем не Макао. Все-таки четвертый город мира, после Лондона, Нью-Йорка и Токио. И вот там… Там белый человек отдыхает всерьез, опиум входит в стоимость гостиничного номера. И еще какой-то белый порошок из опиума, дрянь жуткая. Жить лучше не в международном сеттльменте, а во французской концессии, там чуть спокойнее. И можно познакомиться с экзотическими девушками известной профессии, каждая из которых сообщит вам, что она — русская княжна. А некоторые при этом и вправду ими окажутся.
