Николай Шпанов - Лед и фраки. Записка Анке
Это было последней надеждой. Но и она не оправдалась. Следа нигде не было. Сегодня утром Зуль поставил у себя в книжке восьмой крестик. Восемь дней тому назад он вышел из лагеря экспедиции, чтобы взять пробу шпата. Вместо двух часов у него ушло на это восемь. И потому ли, что он не учел промелькнувших часов, или по какой–нибудь другой причине, но Зуль заблудился. В первый раз в жизни он не смог вернуться к лагерю.
Первый день он потратил на разыскание следов лагеря и не нашел их. На второй день он выбрал направление и пошел. По его расчетам, он должен был выйти к берегу. На берегу был расположен основной лагерь экспедиции и там же стоял дирижабль. Зуль шел семь дней. Ночи он методически проводил на месте, даже если ему не хотелось спать. Он должен был беречь силы. У него не было средств поддерживать их. Не было с собой ничего, кроме плитки шоколада. А ее он необдуманно съел в первый же день, рассчитывая на скорое отыскание лагеря.
На третий день Зуль стал испытывать желание поесть. На пятый день это желание перешло в голод. На седьмой день голод пропал. Зато силы стали падать. Зуль уже не так бодро двигался вперед. Пока тянулись каменистые хребты, было еще ничего. Но, когда доцент перешел на сплошной покров, стало очень трудно. Ноги без лыж проваливались сквозь непрочную корку наста. Зуль двигался очень медленно. Так медленно, что он даже перестал верить в возможность достичь берега. Он не мог судить о пройденном расстоянии. У него не было никаких ориентиров. Вокруг простирались ровные скаты снежных холмов. Одни из них были повыше, другие пониже. Сначала Зулю казалось, что он отличает их друг от друга, но потом понял, что это не так. Когда небо совершенно очистилось от облаков, лучи солнца вырвали из поверхности снега фейерверки искр, холмы окутались ослепительным сиянием. Эти нимбы сливались в один общий поток искрящихся лучей необычайной силы. Зуль перестал разбирать отдельные вершины.
День за днем переходы Зуля делались все короче. На восьмой день он сделал одну большую передышку среди дня. На девятый день он сделал две передышки. На десятый день, прежде чем пуститься в путь после ночевки, Зуль опустошил свои карманы. На утоптанном снегу (чтобы ничто не провалилось) он разложил свой груз.
Долго и задумчиво он рассматривал черные осколки угля. Сняв темные очки, любовно щурился на прозрачные кристаллы шпата. Он отобрал несколько наименее удачных образцов. Дрожащими слабыми руками засунул в снег и припушил еще сверху.
Остальное он снова засунул в карманы.
Так шел он еще день. Образцы оттягивали карманы. Приближаясь к намеченному часу ночевки, Зуль обдумывал вопрос о том, что можно еще выкинуть из карманов, чтобы не жертвовать образцами. Но все, кроме записной книжки и карандаша, было давно выброшено. Остались только осколки угля и кристаллы шпата. Сев на снег, Зуль снова разложил их перед собой.
Покручивая бороду, ставшую длинной и неопрятной, он внимательно рассматривал каждый образец. Ковырял черным потрескавшимся ногтем слоистые кусочки угля. Любовно собирал на кристаллах шпата играющие в их неправильных гранях косые лучи бледного солнца.
При этом он не произносил ни слова. Здесь, в этих странах, дорога каждая калория. Калории нужно беречь. Особенно, когда их нечем пополнить. А слова требуют калорий. И Зуль упорно молчал. Хотя временами ему до безумия хотелось закричать полным голосом. Закричать так, чтобы голос, перекатываясь по холмам, был возвращен ему приглушенным снегами эхо. Ему хотелось услышать человеческий голос. Хотя бы от эхо.
Но он молчал.
И в тишине, перекладывая с ладони на ладонь играющий всеми цветами спектра шпат, он вдруг услышал шорох. Зуль опустил руки и прислушался. Шорох исчез. Доцент затаил дыхание. Он прижал руку к сердцу, чтобы заглушить его удары.
Шорох повторился.
Зуль вскочил. Ошибиться он не мог. Это было перешептывание странствующих по морю льдин.
Там, за этим гребнем, идут ледяные поля.
Доцент поспешно собрал свои сокровища. Он пихал их в карманы вместе со снегом. Сколько было сил, он побежал к последнему гребню. Снег крепко держал его слабые дрожащие ноги. Зуль поминутно останавливался, чтобы набраться сил. Не хватало дыхания. В глазах прыгали искры. Но он добрался до гребня. Стоя по пояс в снегу, Зуль увидел с вершины холма берег. Влево и вправо, насколько хватал глаз, тянулась узкая полоса серой, истертой вековым напором льдов, гальки.
На серую полосу наползали тяжелые льдины. Их голубые бока были искрошены и обиты в далеком плавании. Некоторые льдины носили на себе ясные следы земли. Красные пятна пестрели на группе беспорядочно нагроможденных друг на друга торосов.
Это был лед. Настоящий морской лед. Зуль дошел- таки до берега. Но берег был пуст. На нем не было видно ни лагеря, ни стоянки воздушного корабля.
Зуль ошибся направлением. Он вышел не в том месте. А это была последняя надежда. Но и она не оправдалась. Следов лагеря нигде не было.
Зуль протянул руки к морю. Так он замер. Из его горла вырвался дикий крик. Этот крик разбудил его. И только тут он заметил, что в каждой руке он что–то держит.
В одной был черный кусок угля. В другой — кристалл прозрачного шпата. Зуль бессильно опустился в снег.
3.
ФРАКИ БРИТАНСКИЕ
Лорд Мюррей, посол его величества короля Великобритании при дворе его величества короля Норвегии, раздраженно откусил кончик сигары. Это случалось не часто. Обычно лорд Мюррей пользовался гильотиной. Но вне
запное раздражение заставляет забывать не только привычки, а даже иногда и хороший тон. Посол выплюнул кончик сигары и так же коротко, как плевок, бросил в сторону вытянувшегося против него в кресле первого секретаря посольства, мистера Олькокка:
— Ослы!
Посол позволял себе не прибавлять накакого обращения при разговорах с мистером Олькокком, потому что тот был просто «мистер», и прибавлять было нечего.
Олькокк слегка приподнял брови и сдержанно подтвердил:
— О да, милорд.
— Идиоты, — прежним тоном буркнул Мюррей.
— О да, милорд.
— Дур–р–раки, — отрезал лорд.
— Я приглашу стенографистку, сэр, — холодно заметил Олькокк.
— Вот вы всегда так, — дернулся посол, — никогда не дадите мне выговориться.
— Я полагал, что это и есть тот меморандум, о котором вы говорили. Чем диктовать это вторично, с ваших слов, я просто хотел, чтобы его записали по первоисточнику.
— Вы не хотите понять нашего щекотливого положения. Ну, посудите сами, я должен поддерживать интересы какой–то явно дутой компании. Я совершенно убежден, что английские интересы в этом деле совершенно фиктивны. А между тем, с формальной стороны все как нельзя более в порядке. Компания смешанная. Английский капитал участвует в равной доле с норвежским, и я обязан оказать поддержку какому–то подозрительному субъекту, располагающему якобы половиной паев в этом предприятии. А вот помяните мое слово: шиш с маслом получит Англия со всего этого дела. Почти наверняка угадываю здесь шашни этой старой лисы Зуля. Поверьте мне, если вы увидите в Норвегии три паршивых кусочка угля, то наверняка те два, что получше, прошли через руки этого почтенного доцента.
— И вы полагаете, сэр, что в данном случае было бы проще успокоиться и предоставить эти фантастические заявки американским претендентам?
— Нужно быть дураком, чтобы не понять, что это действительно проще всего. Но… но дипломаты его величества еще никогда не искали выходов, ориентируясь только на простоту. Наша основная задача в данном случае — не дать проглотить кусок этим горластым янки. Вот и все. А потом уже, когда мы будем уверены в том, что заявки норвежско–английской компании признаны и американские притязания отпали, тогда уже мы подумаем о том, как сделать эти заявки чисто английскими. Вот тут–то и вляпается этот самый Зуль, если только участие нашего капитала в данном случае дутое. Черт с ним, пусть наживается какой- нибудь проходимец, нанятый Зулем за несколько фунтов в качестве держателя английского портфеля. Важно, чтобы он был подданным его величества.
— Итак, сэр, — перебил посла Олькокк, — если я правильно понял, наши акции должны быть направлены в сторону Советского Союза, конечно, через местное министерство. Но это направление не так существенно. Гораздо важнее акции в направлении американском.
— Да, пожалуй, именно так, мистер Олькокк, — облегченно вздохнул посол.
То, что он назвал секретаря по имени, означало удовлетворение, Дальнейший разговор был излишен.
По лестнице посольства спускались двое, высокий худой блондин — Олькокк, первый секретарь, и маленький коренастый блондин — Браун, второй секретарь.
