Сергей Костин - Страстная неделя
Перегородки, как это всегда бывает, не доходили до пола, и из кабинки справа в мою тут же въехал пакет из «Херродса». Я вынул оттуда небольшой плотный конверт, в котором лежали красный европейский паспорт, водительские права, кредитки. Я сунул все эти подтверждения моего нового существования в карман и положил в конверт то, что было в моем бумажнике — ну, кроме денег и чеков «Америкэн экспресс». Мысленно проверил: вроде нет, ничего не осталось на имя Пако Аррайи. Я сунул конверт в пакет из «Херродса» и ногой запихнул его обратно. Мужчина спустил воду и тут же вышел.
Я ждал, пока он помоет руки и уйдет совсем. Разложим пока по бумажнику новые документы. Паспорт испанский — в моем случае самый удобный. Звали меня теперь Хайме Фернандес, как, вероятно, тысячи людей по всему миру. Удостоверение сотрудника Интерпола на то же имя — этим теперь Эсквайр снабжает меня каждый раз. На правах новая дата моего рождения: 11 ноября 1957 года. Запомнить легко: год рождения мой и два раза барабанные палочки, как говорила моя мама, когда в детстве мы играли в лото. Кредитная карточка «Ситибанка» — их в сотне стран пытаются всучить вам чуть ли не в супермаркетах, так что большого порядка там быть не может. А вторая, наоборот, элитная — «Дайнерс Клаб», это если мне нужно будет выглядеть солидным. Обо всем в Лесу подумали. Эсквайр подумал.
Теперь я мог взять билет до Москвы. Ближайший рейс выполняла компания «Бритиш Эйрвейз», он вылетал в 8:55. Нет, все же не стоит затягивать свое пребывание на британской территории. А следующий? «Аэрофлот» в 9:05. Отлично — я окажусь дома, в полной безопасности, едва лишь самолет взлетит.
Регистрация заканчивалась через двадцать минут. Я успел взять билет в бизнес-класс, домчаться, гремя колесиками чемодана на весь аэропорт, до вип-салона и положить билет и паспорт на стойку регистрации. Молоденькая вьетнамка или камбоджийка с сомнением посмотрела на часы, позвонила куда-то и предупредила, что последний пассажир уже бежит. И мы действительно побежали: она впереди в стуке каблучков, я за ней, подхватив для скорости чемоданчик за ручку.
В самолете я плюхнулся в кресло и потребовал немедленно принести себе текилу. Пилоты запустили двигатели. Сколько у нас времени? Без пяти девять — полдень в Москве. Достав телефон, я знаком показал встревожившейся стюардессе, что звонок займет одну минуту, и набрал мобильный Эсквайра.
2
Я про своего куратора в Конторе Эсквайра, он же Бородавочник, рассказываю часто. Про его выражение лица — как будто у него к верхней губе прилип кусочек говна, про его выдающиеся качества манипулятора, про то, что за ним чувствуешь себя как за каменной стеной, но при этом он от тебя все равно добьется того, чего хочет. Но, по-моему, главного я еще не говорил. Бородавочник мне интересен. Мы знакомы лет двадцать, а я до сих пор не понимаю, как он устроен. С каждой встречей я открываю в нем что-то новое, но суть остается закрытой. Что происходит в его коротко стриженной седеющей голове, о чем он думает в тот или иной момент, какие слова проберутся через его узкие, крепко сжатые губы — это для меня по-прежнему загадка. С таким же успехом я могу смотреть на плату компьютерной памяти: что там такого в этой пластинке, чтобы в нее могла войти библиотека небольшого университета? Как там помещаются миллионы букв?
Эсквайр из тех людей, по поводу которых невозможно предположить, что он кого-то любит; само это слово с ним не вяжется. Но мне кажется, ко мне он относится неплохо. Обычно он просто сует мне вялую руку, даже если перед этим мы года два не виделись. А тут вскочил, обнял, вот сейчас плечо мне трет. Жалеет, что меня спалили? Хочет успокоить? Или просто стареет?
Я выложил ему на письменный стол немудреные подарки. Последний Ле Карре, купленный в Хитроу, и набор из четырех бутылочек элитного «Джонни Уокера», синий лейбл, приобретенный уже в самолете. Бородавочник с удовольствием похлопал рукой по книжке, мол, почитаем, а про виски сказал: «Это ты зря!» Я-то знаю, что не зря — Эсквайр всем напиткам предпочитает как раз этот. Но он — человек старой формации, ему неловко, что кто-то на него потратился.
В дверь постучал молодой человек без особых примет в темном костюме — один из двух дежуривших в прихожей. Эсквайр, как обычно, принимал меня в особняке без вывески между Остоженкой и Пречистенкой. Меня встретили у трапа на черной «ауди» с затемненными стеклами и завезли прямо во двор, так что в Москве меня, считай, не видел никто.
— Виктор Михайлович, все готово, — как-то по-домашнему, ласково сказал дежурный.
— Вот и отлично!
Эсквайр обнял меня за плечо и повел по коридору. В соседней комнате, побольше, типа переговорной, был накрыт стол. Роскошный обед из соседнего грузинского ресторана: десяток разных закусок, белое вино в запотевшем кувшине, крахмальные салфетки. Нет, что-то с ним происходило.
— Виктор Михайлович, — сказал я, — вы меня испортите.
— Давай-давай, садись. Я тоже не обедал, тебя ждал.
Это в пять-то вечера. Мы уселись, и Бородавочник разлил по стаканам вино.
— Все плохо, Пако, — сказал он, глядя мне в глаза. — Ну, давай! Твое здоровье.
Все действительно было неважно.
— Я этого Мохова в глаза не видел и, как ты понимаешь, даже не догадывался о его существовании, — начал Бородавочник, как хлебосольный хозяин заполняя мою тарелку.
Я понимал. Мой личный куратор на самом деле возглавляет всю нелегальную разведку. А Мохов работал под прикрытием, то есть в географическом отделе совсем другого управления, да и должность он наверняка занимал не такую большую, чтобы они с Эсквайром могли встречаться на совещаниях.
— Но то, что тогда, в 99-м, вы так тесно пересеклись на операции, — это мой недогляд. Нельзя такие вещи допускать.
Старая школа. Когда нужно брать ответственность за общую, даже чужую ошибку, Бородавочник всегда говорит «я»: «Я недосмотрел». Когда же хвалят за то, что сделал конкретно он — мне Лешка Кудинов однажды рассказывал, как нашему общему начальнику вручали очередной орден, — он неизменно употребляет множественное число: «мы», «мы старались».
— Это был не первый раз и не последний, — возразил я. — Так или иначе, мы все равно пересекаемся с другими сотрудниками. А вас тогда никто и не спрашивал.
Эсквайр молчит. Аккуратно заполняет свою вилку так, чтобы пища не свешивалась, и отправляет ее в рот. О другом вспомнил — и тоже о неприятном.
— Дело Мохова сейчас во внутренней контрразведке. Еще давать мне не хотели — где они раньше были! На самый верх пришлось обращаться — мне же людей выводить надо.
Бородавочник обычно не делится такими вещами. Значит, у него действительно стресс. Одно слово он сказал очень плохое: «выводить». На нашем жаргоне оно означает «спасать агента, который уже засыпался или вот-вот погорит». Теперь и у меня стресс усилился. Получается, положение на самом деле серьезное.
— По личному делу у него все очень гладко, — продолжал мой куратор. — Отличный оперативник, вербовки, новые звания, награды, благодарности. Орден Мужества за ту операцию 99-го года получил, как и вы с Кудиновым. Ничего настораживающего, как и у всех у нас. А подняли все сигналы — на тебе! У этого Мохова, оказывается, дочь училась в Англии. Четыре года, в каком-то колледже. Я понимаю, он в Лондоне жил с семьей, когда числился в «Аэрофлоте». Девочка его ходила в английскую школу, язык знает как родной. Но потом же она выросла. Ее отец работает в разведке на Англию, а она там живет! Не имея к нашей службе никакого отношения. Это как тебе? Да ты пей, пей! И я с тобой.
Мы подняли бокалы. Только у Эсквайра, когда он собирался пить за мое здоровье, взгляд был невеселый. У меня, наверное, тоже.
Я вспомнил ее, моховскую девочку. Она в машине сидела, когда мы с ним однажды встречались в Лондоне в 99-м. Темненькая, слушала музыку в маленьких наушниках. Потом один из них вставила отцу в ухо, чтобы он тоже послушал, и поцеловала его в щеку. Почему-то осталось это у меня в памяти.
А вот что она в Лондоне потом училась, это действительно был потенциальный риск. В советское время такого быть не могло. Мохова в Англии вполне могли выявить — ну, что он разведчик под прикрытием. К нему самому МИ-5 сунуться непросто, а дочь — вот она, под рукой. Подставили умело, спровоцировали, да хоть с травкой ее поймали — и она у них в кармане. И соответственно, ее папаша.
— А дочь где сейчас?
— Дома, в Москве. Против нее ничего нет — у нее взяли показания и отпустили. И жена его здесь. — Тут Бородавочник снова проявил свою энциклопедическую образованность: — Оне — женский род, множественное число — обе в шоке! Он же, подлец, смылся, никому не сказав. Мейл жене послал из Лондона: «Лида, прости, так получилось. Когда смогу, позвоню».
— А как это все выяснилось? И когда?
Странное все-таки у меня внутреннее устройство. Моя жизнь рушится, и я это ясно осознаю. А я сижу, с аппетитом закусываю, пью вино — я люблю грузинскую кухню. Одно другому не мешает. Это я так зарываю голову в песок?
