Э. Захариас - Секретные миссии
Но вскоре все должно было измениться. Мне сообщили, что адмирал Ричардсон, командующий флотом, поручил капитану 1 ранга Килпатрику тщательно изучить состояние разведывательной работы на Гавайских островах и что Килпатрик хочет моей помощи.
Немногого можно было достичь с помощью ограниченных средств, которыми располагала разведка в Гонолулу. С ужасом я увидел, что там не вели никакой контрразведывательной работы; на другой день утром, 14 ноября, я прибыл к адмиралу Блоку, коменданту 14-го военно-морского округа, и постарался убедить его в необходимости улучшения разведывательной работы. Я описал ему нашу организационную структуру на Западном побережье и предложил создать такую же организацию на Гавайях. Флот перевели на Гавайи, так что адмирал отвечал за его безопасность. Выслушав меня внимательно, он предоставил мне свободу действий в выборе персонала. Воспользовавшись предоставленными мне полномочиями, я написал несколько писем в тот же день, и уже через несколько недель на Гавайях действовала внушительная разведывательная организация с конкретными планами операций, обучения, дальнейшего расширения агентуры. Одновременно я установил контакт с разведывательным отделом флота, ничтожно малым по своему составу. Отдел возглавлял капитан 3 ранга Эдвин Т. Лейтон, которого я порекомендовал на этот пост. Он хорошо выполнял свою работу, несмотря на то, что ему часто приходилось прикусывать язык, так как Лейтон подчинялся не адмиралу Блоку, а непосредственно командующему. После тщательного всестороннего изучения состояния разведки на Гавайях я почувствовал, что достаточно осведомлен о нашей подготовленности в области разведки и контрразведки. Организационную работу я проделал с лихорадочной быстротой, так как срок моего пребывания здесь ограничивался двумя днями. 15 ноября, приняв командование крейсером «Солт Лейк Сити», я должен был направиться в док на Маре-Айленд для ремонта и установки дополнительных зенитных орудий.
Я узнал о предстоящем маршруте моего корабля окольным путем; это показало, что дисциплина на корабле оставляет желать лучшего. Случай, открывший мне маршрут, был и серьезным, и забавным. В конце 1940 года мы засекретили передвижения наших кораблей, и в Сан-Диего вплоть до моего отъезда я не мог выяснить будущего маршрута своего крейсера. Семью я оставил в Коронада, полагая, что из-за сложившейся обстановки не стоит брать ее с собой на Гавайи.
Несколько дней спустя, после того как мы на лайнере покинули Сан-Педро, я разговорился с одним престарелым джентльменом: между прочим, я спросил его, что он намеревается делать на Гавайях. Его ответ заинтересовал меня:
— У меня сын работает там портным и хочет возвратиться в наш филиал в Лонг-Биче, так как у него много заказов на форму с двух кораблей, возвращающихся в Штаты. Я буду вести наши дела на Гавайях, пока он отсутствует.
— Неужели? А какие корабли возвращаются? — спросил я безразличным тоном.
— Один «Солт Лейк Сити», а другой «Пенсакола». Они уйдут два дня спустя после нашего приезда.
Тут он остановился, заметив мое изумление. Затем спросил:
— Вы, кажется, удивлены; возможно, вы заинтересованы в одном из них?
— Видите ли, — ответил я, — я направляюсь принять командование «Солт Лейк Сити». Где вам сообщили эту новость и насколько все это точно?
— Если уж сын приглашает меня к себе, значит — это правда.
— А не говорил ли он вам, что подобные известия нельзя разглашать? — спросил я.
— Нет. Это, кажется, всем известно.
— Спасибо, сэр. Будем надеяться, что вы ошибаетесь, — сказал я.
Еще до своего приезда в Гонолулу я наметил ряд, мер по укреплению дисциплины и сохранению военной тайны на корабле. Позднее, когда я увидел пачки телеграмм матросов в почтовом отделении в Гонолулу с указанием названий своих кораблей в качестве обратных адресов и узнал, что эти телеграммы читали японцы, мне вдвойне было приятно видеть, что среди телеграмм нет ни единого упоминания о «Солт Лейк Сити». Я доложил о телеграммах с указанием кораблей командующему, и вскоре были приняты соответствующие меры.
В конце трехмесячного капитального ремонта в доке Маре-Айленд я узнал, что моего старого знакомого адмирала Китисабуро Номура, которого я впервые встретил в Токио в 1920 году, когда он занимал пост начальника японской военно-морской разведки, назначили послом в Вашингтон. По пути в Вашингтон он, как я и ожидал, остановился в Сан-Франциско. Возможно, адмирал знал, что я в Сан-Франциско, ибо по приезде он спросил у адмирала А. Дж. Хервурна, в то время коменданта 12-го военно-морского округа, как можно встретиться со мной. Тем временем я переговорил с адмиралом Ричардсоном относительно предполагаемой встречи с Номура и сказал, что, если нет возражений, я желал бы говорить с новым послом конфиденциально, чтобы установить по возможности цель его миссии. Адмирал Ричардсон попросил меня прислать ему потом копию доклада о беседе, который я составлю после нашего разговора.
Когда я прибыл в номер Номура на четвертом этаже отеля «Фармонт» 7 февраля 1941 года, адмирал удивил своих помощников, приказав им удалиться. Это противоречило японскому обычаю; адмирал еще раз доказал, что всегда готов отбросить формальный этикет своей страны и действовать, так же как и думать, по западному образцу. Наша беседа продолжалась полтора часа, мы обсудили много вопросов, и все они касались напряженного положения в военной и политической областях. Несколько раз я спрашивал, не хочет ли он прервать беседу, но он настаивал на продолжении разговора. Адмирал Номура был удивительно откровенен, и, когда я ему сделал комплимент на этот счет, он мне ответил, что я один из двух человек в США, кому он может открыть свое сердце. Вторым оказался адмирал Вильям В. Пратт, бывший начальник военно-морских операций. Я получил приятный ответ на мой комплимент, хотя и понял, что Номура — дипломат не только по званию, но и по существу.
Во время нашей беседы Номура рассказал мне о настроениях части японского главного командования. Номура заявил:
1. Его миссия заключалась в том, чтобы предотвратить вооруженное столкновение между Соединенными Штатами и Японией из-за возникших разногласий.
2. Япония полностью изменила свои взгляды на Китай, и скорейшее заключение мира необходимо для обеих стран.
3. Подписание пакта стран оси произошло при резком разногласии различных группировок внутри Японии; сторонники пакта имели небольшой перевес. Скоро ошибку осознали, но пакт был уже заключен. Он должен был изжить себя сам.
Адмирал извинился за деятельность экстремистов в Японии. Когда же я рассказал ему о деятельности экстремистов во французском Индо-Китае и Сиаме, он ничего не ответил и задумался. Казалось, его беспокоило растущее влияние экстремистов, и он не знал, как уменьшить его в обострившейся международной обстановке.
После беседы с Номура я сделал ряд выводов. Прежде всего я понял: в Японии сожалели о том, что страна состоит в блоке государств оси и что правительство крайне заинтересовано в прекращении авантюры в Китае; Номура послали в Вашингтон с тем, чтобы использовать посредничество американского правительства и положить конец изнурительной войне в Китае. Кроме того, он должен был попытаться предотвратить наложение эмбарго на нефть и другие важные товары, экспортируемые Соединенными Штатами в Японию, и просить пересмотреть списки товаров, на которые эмбарго уже наложили.
Он откровенно говорил о возможной войне между Японией и США. В 1921 году он высказал мне мысль, которую повторил теперь, двадцать лет спустя: «Такой конфликт покончит с Японией, как с великой державой, он также потребует больших жертв от США». Мне кажется, его заявление можно считать историческим и полным глубокого смысла. «Война с Соединенными Штатами приведет к гибели японской империи», — повторил он.
Тема войны с Китаем превалировала в нашей беседе с адмиралом Номура. Из времени, которое мы уделили обсуждению этого вопроса, и интереса, проявленного адмиралом к данной проблеме, я решил, что эта проблема занимала умы японских военных и политических руководителей. Но казалось, нет конца японской авантюре в Китае. Чан Кай-ши был глух к сладкоречивым увещеваниям японских посланцев мира как никогда, США поддерживали его больше морально, чем материально, ибо, посылая огромное количество подбадривающих заявлений в Чунцин, мы в то же время экспортировали в Японию важные военные материалы, несмотря на эмбарго, введенное на многие товары в конце 1940 года вслед за подписанием трехстороннего пакта.
Если бы и потребовалось подтверждение моих мрачных мыслей, то этот пакт являлся именно таким подтверждением. Номура удивительно откровенно высказывал свое отрицательное отношение к пакту, но то же делали и другие японские политики в беседах с нашими дипломатами в Токио. Например, в мае 1940 года премьер адмирал Ионаи уверял советника нашего посольства в Токио, что Япония не присоединится к германо-итальянскому пакту, пока он премьер. Но ему пришлось уйти в отставку из-за своих взглядов. А несколько месяцев спустя, несмотря на заверения предыдущего премьера, новый кабинет Коноэ 27 сентября 1940 года подписал трехсторонний пакт. Особенно я заинтересовался заявлением Номура о том, что дипломатическая машина стран оси щедро смазывалась из неограниченных фондов Германии, и немало пришлось дать взяток, чтобы «позолотить ручку» японским дипломатам, которым предстояло подписать пакт. Я не мог поверить, что можно подкупить императора или Ионаи, но, тем не менее, оба они восхваляли пакт как великий и благородный союз. Император даже вспомнил о древней японской легенде «Хакко Итиу», выдаваемой за указание Дзимму Тенно — первого потомка Богини Солнца, который жил в VI веке до нашей эры. Согласно этой легенде императорский дом Японии должен «объединить под одной крышей восемь углов света»; фактически это является требованием достижения Японией мирового господства.
