Спасти «Скифа» (СИ) - Кокотюха Андрей Анатольевич

Кроме того, столь скорую и эффективную вербовку Гайдука штурмбаннфюрер считал не столько своей личной победой, сколько следствием доминирования интеллекта над откровенным хамством и грубостью, пускай даже у топора блестящее лезвие – так воспринимал Брюгген маникюр на руках начальника гестапо. Этот диверсант – парень с высшим образованием, интеллигент, оказавшийся на войне, и такая натура невольно тянется к себе подобным, ну а собственный интеллект Кнут по определению ставил выше манер наманикюренного мясника Хойке.

Потому он лишь поставил начальника гестапо в известность, что отправляется ловить, по его собственному выражению, любую рыбу, которая заплывет в его сети. Нужен только взвод солдат, для оцепления периметра, и даже тут Хойке никак не мог пригодиться: людей штурмбаннфюреру предоставило СС.

Солдаты скрытно окружили обозначенную на карте местность. Засаду Брюгген сначала хотел выставить еще до полуночи, но после изменил свое решение: если в ближайшие три часа никто не появится, бдительность солдат притупится, напряжение даст о себе знать, появится усталость, а это в столь ответственной операции – плохо. Потому местность блокировали после полуночи, и сейчас, когда перевалило за три, Брюгген чувствовал зуд в ладонях: за это время никто не появился, а это значит – ловушка наверняка захлопнется не раньше, чем через полтора часа.

Или… диверсанты поменяли планы.

Брюгген повернулся к Гайдуку, сидевшему рядом с ним в машине. Все это время пленник молчал, то откидывая голову на спинку сидения, то всматриваясь в темноту перед собой. Кнут чувствовал – Павел напряжен не меньше, чем он сам, но природа его напряжения совсем другая. Они не затронули этой темы, так, прошлись вскользь, но Брюгген понимал, какие чувства охватывают сейчас пленника. Одно дело – дать выход своей ненависти к власти, убившей его отца. И совсем другое – вот так запросто сдать врагу товарищей по оружию, каждый из которых ни в чем перед ним, Гайдуком, не виноват. Более того: они делили окоп, укрывались одной шинелью, ели из одного котелка, и Кнут, всего лишь раз по служебной необходимости оказавшийся на передовой, тем не менее прекрасно понимал, что такое фронтовое братство.

И все-таки задал Павлу вопрос, который мучил его:

– Если они не придут? Или попытаются уйти другим способом?

– Тогда можете меня расстрелять, – пожал плечами Гайдук. – Потому что, если вы сегодня их таки возьмете, я сделаю все, как надо в таких случаях, а потом попрошу принести мне водки и напьюсь.

– Совесть все-таки мучает?

– Мучает, – согласился Павел. – Попробую забыться пьяным сном и, если не проснусь, – поверю в высшую справедливость.

– Если я сегодня завершу операцию успешно, у меня на вас, Павел, будут огромные планы. Так что напиться до смерти я вам не дам. Когда пройдет первый приступ раскаяния, все притупится и вам самому захочется жить.

– А если не завершите? – Гайдук повернулся к штурмбаннфюреру всем корпусом. – Послушайте, я ведь ничего вам не гарантировал! Ровным счетом ничего! Если сюда никто не придет, я даже предателем не стану! Для своих я со вчерашнего дня умер, вам буду не нужен, сам буду смерти просить, не геройской – не бывает геройской смерти, господин штурмбаннфюрер!

От нескрываемого уже волнения Гайдук перешел на русский язык, но Брюггену все равно не приходилось прилагать усилий, чтобы понять пленника.

– У вас истерика, – поморщился он. – И это мне знакомо, Павел. Не стоит напоминать, что я давно работаю в вашей стране с вашими людьми, и вы не первый, кого…

– Стоп! – резко оборвал его Павел. – Двое суток назад, когда там, у линии фронта, мы проговаривали возможные варианты отхода, я предложил этот путь. Вольф, которого убили там, на явке, натуральный немец, с настоящими документами. Я тоже сойду за немецкого офицера. Вот почему мы рассчитывали без особых препятствий пройти контрольный пункт. В крайнем случае кто-то из нас переправил бы «языка» по речке, вниз по течению, и там, – он указал рукой перед собой в темноту, – мы бы подобрали его на машине. Сейчас многое изменилось.

– К чему вы это мне говорите? Оправдываетесь?

– Нет, не оправдываюсь, – переведя дыхание, Гайдук заговорил спокойнее. – Место определили приблизительно. На глазок. Ориентируясь только на мои знания местности, где я не был несколько лет. Я хочу сейчас убедиться, что угадал с выбором места.

– Зачем? – спрашивая, Брюгген знал ответ – и услышал его:

– Чтобы оправдаться, если что-то пойдет не так. Чтобы увидеть ошибки. Оправдаться перед собой, перед вами, перед вашим начальством – не имеет значения…

Разумно, подумал Кнут. Очень разумно.

В самом деле, операция может сорваться. И в таком случае ему самому нужны будут оправдания – хотя бы для того, чтобы отсрочить приказ расстрелять диверсанта: перевербовка ведь окажется напрасной, объект ненадежным, значит, дальнейшая его разработка выглядит нецелесообразной. Брюггену же хотелось – независимо от результата – продолжать работать с Павлом. Ему нравилось, как мыслит этот русский – если совсем уж точно – украинский офицер.

– Хотите прогуляться?

– Да. Можем вместе. Даже если будем отсвечивать на том мосту, подозрений это не вызовет. Мало ли, кто может оказаться на мосту через реку в пригородной зоне. Только наручники снимите.

– Конечно, – Брюгген достал из кармана ключик, отомкнул браслеты. – Вы обеспечиваете алиби не себе – это наше алиби на случай, если ваши товарищи в самом деле сменят план. В докладе я укажу: сам лично осмотрел местность. Пойдемте, Павел.

Они вышли из машины. На ходу Брюгген сделал знак эсэсовскому фельдфебелю с автоматом, появившемуся рядом, не следовать за ними. Сам на всякий случай расстегнул кобуру парабеллума.

Уже робко и неуверенно брезжил рассвет. Стояла непривычная для войны тишина, со стороны реки даже доносилось нестройное кваканье лягушек. Павел ступал чуть впереди, двигался уверенно, однако старался при этом создавать как можно меньше шума. Его манера держаться невольно передалась Кнуту, и они, осторожно ступая по прибрежной траве, быстро преодолели полсотни метров от машины Брюггена, скрытой в сени плакучих ив, до деревянного моста. Он уцелел только потому, что не представлял никакого стратегического значения, – всего лишь несколько просмоленных поперечин, уложенных на сваи, которые соединяли между собой берега в том месте, где они сужались, а течение – убыстрялось.

Гайдук уже отошел от Брюггена на расстояние вытянутой руки, эта поспешность вызвала у Кнута какие-то смутные, не оформившиеся еще подозрения, а когда Павел почти что взбежал на мост, подозрения стали более конкретными, нужные и верные мысли уже вертелись у Брюггена в голове. Он рывком сократил расстояние между собой и пленником, даже схватил его за локоть, собираясь удержать, даже не пытаясь позвать на помощь – он сам должен был исправить свою стратегическую ошибку, пока та не стала совсем чудовищной.

Но, похоже, Гайдук ожидал этого, – резко развернулся, прижал Брюггена к себе, проведя профессиональный захват, потом, громко выдохнув, двинул Кнута острым коленом в пах, одновременно беря на прием и швыряя через бедро на деревянный настил. А после, подбадривая себя криком отчаяния, словно от этого броска зависела его жизнь, – ведь так оно и было! – Павел кинулся прямо на деревянные перила и, ломая их, полетел с моста в воду.

Стрелять начали, не дожидаясь приказа, – автоматные очереди заговорили со всех сторон, пули вздыбили воду.

Брюгген, встав на колени и подобравшись к противоположному краю моста, тоже палил из парабеллума, понимая – все наугад, прицельной стрельбы не получится, этот мерзавец все рассчитал, даже время: солнца еще нет, течение достаточно быстрое, если нырнуть и держаться под водой, быстро вынесет из сектора обстрела.

Беспорядочная пальба продолжалась, но Кнут прекратил огонь. Если беглеца что-то и достанет, так только шальная пуля. А ему, штурмбаннфюреру Брюггену, захотелось пустить себе пулю в рот прямо здесь, на мосту… Ведь только теперь он четко, ясно и во всех деталях понял, в чем состоял глубокий стратегический замысел пленного диверсанта. Даже осознал: попадись ему в руки другой человек, не сын репрессированного харьковского ученого, тот, другой, не смог бы навязать ему, Кнуту Брюггену, свою игру. А он, Павел Гайдук, такую игру навязал.