Алексей Зубов - Вне игры
Для очистки совести Бутов приказал провести исследование фотокопии записки, конверта, познакомиться с телефонным абонентом. Как и следовало ожидать, неизвестный указал совершенно случайные адрес и телефон. Пакет, видимо, был опущен туристкой с Запада, выполнявшей чье-то задание. Впрочем, возможно, что пакет брошен в почтовый ящик Рубина действительно «по просьбе друга». Тогда кто этот друг? Глебов, Владик? Егенс? Если верить информации Роны — это Владик. А что дальше? Какова будет реакция после того, как прослушает пленку? Сообщит ли Бутову? Вывесит ли объявление?
Вот о чем сейчас раздумывает полковник, ожидая «газик». Ему известно, что вчера доктор был в Москве, экипировался для поездки в район поиска. Ирина, вероятно, передала ему пакет, и, возможно, что он уже успел прослушать пленки.
ПИСЬМО ИРИНЫ
Рубин ничего не сказал Бутову о пленках, и полковник терялся в догадках: опять скрывает, темнит, увиливает? Или пакет еще не попал в его руки? Или, получив пакет, не успел прослушать пленку?
Хмурый, чем-то сильно расстроенный, понурив голову, Рубин сидит в машине рядом с Бутовым и односложно, неопределенно, междометиями отвечает на вопросы Виктора Павловича: как здоровье, самочувствие, хорошо ли в доме отдыха?.. И вдруг Рубин встрепенулся. Это когда Бутов поинтересовался здоровьем Ирины:
— Надеюсь, никаких серьезных последствий аварии медицина не обнаружила?
— Есть последствия. Но они вне компетенции медицины, — все так же понурив голову, обронил Рубин.
— Что-нибудь случилось?
— Да. Ирина ушла от меня. Вчера приехал домой и не застал ее. На столе лежала записка…
Рубин достал из бумажника аккуратно сложенный листок бумаги и протянул его Бутову.
— Читайте… У меня нет от вас тайн…
Из сумбурного письма следовало, что отчим уже давно стал для нее чужим человеком и обращение к нему на «вы» не случайно. Она не приемлет его цинично-потребительский взгляд на жизнь; она не может понять — на какой почве могла возникнуть дружба Рубина и Глебова, истинное лицо которого открылось перед ней в день его гибели: «Не понимаю и знать не хочу… Боюсь узнать худшее, чем смею думать. Вы старательно долбили в одну точку, каплю за каплей: Сергей — бездарь, Глебов — талантлив. Чепуха! Это, во-первых. А во-вторых, талантливое зло — опаснее… Очень точные и не мною придуманные слова…» Ей претит откровенно грубое попирательство самого святого ее чувства — любви к Сергею.
«Вы не устаете убеждать меня, что Сергей — нищий студент — это из вашего лексикона, — что он мне не пара, что кругом много интересных и очень, как вы выражаетесь, подходящих женихов, что Глебов — вот тот настоящий человек, который сделает меня счастливой. Я вам говорила и еще раз повторяю: «Подходящих кругом много, а таких, как Сергей, один». Какие бы бури не подстерегали нас, все равно мы будем рядом. Вы часто спрашивали меня — за что я полюбила Сергея? Я где-то читала, кажется в воспоминаниях Андреевой, что любят потому, что любят, а не за что-нибудь, за это ценят. Не знаю, поймете ли вы меня. У вас свой взгляд и на жизнь и на любовь».
Но самое страшное для Рубина — последние строки:
«P. S. Я не хотела писать вам об этом. Но все равно когда-нибудь вы должны будете узнать… Лучше — от меня… Я встретилась с родным отцом. Как это произошло — не имеет значения… Пишу эти строки, раздираемая противоречивыми чувствами — чувством благодарности вам за все, что вы сделали для меня, и… Нет! Не надо! Не хочу писать обидные слова… Не хочу!.. Прощайте… Нет, до свидания… Не знаю… Полный сумбур чувств и мыслей… Нельзя перечеркнуть столько лет жизни с человеком, который заменил тебе отца… Я знаю… Это сложно…»
Бутов вернул Рубину письмо не проронив ни слова, не задав ни одного вопроса. Он ожидал — что еще скажет Захар Романович? Но доктор не склонен был разговаривать. Молчал, тяжело дышал и нервно перебирал пальцы.
Виктор Павлович рассеянно смотрел на влажный асфальт, убегавший под колеса машины, на поля, давно сбросившие белые зимние покрывала, на окутанные молочным туманом дома деревни и на старые высокие вязы, что несли свою вахту на обочинах. Мысленно он вновь перечитывал письмо и думал — почему Рубин не утаил от него этот вопль души Ирины? Он не мог не знать, что такие, как Бутов, умеют читать и между строк. И потом: «Боюсь узнать худшее, чем смею думать…» Ему, Бутову, известно, что имеет в виду Ирина. Но Рубин-то не знает, что есть сообщения Роны, Михеева, что Бутову уже многое известно. Зачем же показал письмо?
…В полдень они прибыли в район поиска. Моросил холодный мелкий дождь. Захар Романович, поеживаясь, кряхтя, вылез из машины и, поглощенный своими невеселыми думами, отошел в сторону, как бы подчеркивая: «Не хочу мешать вам, товарищ Бутов». Виктор Павлович что-то обсуждал с капитаном. Капитан направился в деревню искать саперов — они прибыли сюда раньше, а Бутов остался около машины, терпеливо ожидая, когда же наконец заговорит Рубин. Ему казалось, что молчание явно тяготит доктора. За дни, что прошли после его появления в КГБ, он постарел на несколько лет. И щеки впали, и мешки под глазами увеличились, и бесследно исчезла былая осанка. Теперь во всем его облике чувствовалась какая-то пришибленность. Беспокойно бегавшими глазами Рубин оглядывал то опушку леса, то низкий берег реки за мостиком, то новенькие дома на окраине деревни. Вздыхал, вертел в руках шляпу и молчал.
Полковник подошел поближе к Рубину и спросил:
— Вы, кажется, что-то сказали, или я ослышался?
Доктор поднял голову, вопрошающе посмотрел на Виктора Павловича и нетвердым голосом ответил:
— Нет, я ничего не сказал… — А после небольшой паузы добавил, и при том несколько многозначительно: — Я только хотел сказать…
— Слушаю вас… Может, мы сядем в машину. Погода не очень приветлива…
— Да, что-то знобит…
Они уселись в машину, и Рубин все тем же нетвердым голосом промолвил:
— Я не знаю с чего начать… Прежде всего позвольте заверить вас, что я буду откровенен до конца. Я не могу больше… Недомолвки… Это как камни на шее… Я показал вам письмо Ирины, полагая, что вы тут же спросите меня…
— Зачем же спрашивать, когда нам и без того очевидно — вы не все сказали. Не всю правду. Неизвестны только побудительные причины. О них можно лишь догадываться. Итак, я слушаю…
Рубин говорил тихо, несвязно, понурив голову. Дружба с Глебовым… Как возможный и перспективный зять он сформировался позже. А начиналось с покупки картин, с участившихся на этой почве встреч.
— Главным образом у меня дома, чаще с глазу на глаз, иногда в присутствии Ирины, а раза два в ресторане с участием Владика. И тогда мне показалось, что «парадом командует» он, Владик, тип весьма неприятный… Глебов оказался интересным собеседником, острым, наблюдательным, со своими взглядами на многие явления жизни. Впрочем, иногда я ловил его на том, что он говорил услышанное мною несколько дней назад по радио. Я имею в виду западное…
Рассуждая о жизни вообще, Глебов однажды переключился на злободневную в ту пору тему — события в Чехословакии. Он доверительно сообщил мне, что располагает на сей счет информацией куда более широкой и объективной нежели та, что дает наша печать. И тут же достал из кармана картонный пакет с нерусскими марками. Потом бережно извлек из пакета целлофановый мешочек с роликом магнитофонной пленки. И Рубин услышал на русском языке грубую антисоветскую проповедь деятеля контрреволюционного чехословацкого подполья. Я спросил его: «Откуда это у вас?» Он отшутился: «Есть на свете добрые люди… Добрые и отважные. — Потом спросил: — Что скажете по этому поводу, Захар Романович?» Я отмолчался.
Глебов принял молчание за знак согласия и более смело повел разговор на острые политические темы, разговор, после которого он не без оснований решил, что, видимо, имеет дело с единомышленником. И уж во всяком случае не с противником. В худшем для него, Глебова, варианте — нейтралитет. Во всяком случае, Рубин с интересом листал принесенный ему через несколько дней издававшийся на Западе русский журнал. Вместе с журналом он получил рукопись неизвестного ему автора, о котором Глебов сказал: «Талант, но, увы, у нас не признан. Причислен к касте очернителей. А здесь напечатают». И ткнул пальцем в журнал.
— Рукопись могу оставить на три дня… Но прошу учесть… Надеюсь, вы все понимаете, Захар Романович. Никому не показывать, даже Ирине. А вообще-то, если вас, Захар Романович, такая литература интересует, могу быть полезным.
Так постепенно укреплялись их контакты.
— Во время нашей последней встречи в ресторане «Арагви», — продолжал Рубин, — Глебов на улице, прощаясь, буквально на ходу шепнул мне: «Если вы получите пакет с такой же пленкой, какую мы с вами как-то прослушивали, не удивляйтесь. И не пугайтесь. Один наш общий знакомый по моей просьбе позаботился и о вас».
