Лен Дейтон - Смерть - дорогое удовольствие

Дэтт отвернулся от нас и отошел. Внутри корабль выглядел лучше, чем снаружи, и был лучше освещен. Ровно гудели генераторы, и откуда-то из глубины корабля доносился звук хлопающей двери. Дэтт пинком открыл дверь и щелкнул выключателем. Стало удивительно светло. Мужчина, стоящий на мостике, перегнулся и взглянул на нас, но Дэтт махнул ему, чтобы он продолжал заниматься своим делом, и сам начал подниматься на мостик по расположенному ниже трапу. Я последовал за ним, а Куан остался у основания трапа.

– Я голоден, – сказал Куан. – Слышал я уже достаточно, а теперь собираюсь спуститься вниз и поесть.

– Очень хорошо, – сказал Дэтт, не оглядываясь. Он открыл дверь того, что некогда было капитанской каютой, и махнул мне, чтобы я прошел вперед. Каюта оказалась теплой и удобной. Небольшая койка была смята. На письменном столе валялись в беспорядке куча бумаг, конверты, большая стопка граммофонных пластинок и термос. Дэтт открыл буфет, расположенный над письменным столом, и, достав две чашки, налил в них горячий кофе из термоса, а также бренди в две рюмки в форме тюльпана. Я положил себе в кофе две ложки сахару и вылил туда же бренди, затем проглотил эту горячую смесь и почувствовал, что она творит чудеса в моем организме.

Дэтт предложил мне сигарету.

– Ошибка. Глупая ошибка. Вы когда-нибудь делаете глупые ошибки? – спросил он.

– Это одно из направлений моей бурной деятельности. – Я махнул рукой, отказываясь от его сигарет.

– Забавно, – сказал Дэтт. – Я был уверен, что Люазо не станет ничего предпринимать против меня, ведь я имел влияние на его жену – она была у меня в руках, она не могла действовать против меня.

– Вы только из-за этого вовлекли Марию?

– Сказать по правде, да.

– Тогда жаль, что ваши расчеты оказались неверными. Было бы лучше не вмешивать сюда Марию.

– Моя работа была почти закончена, это ведь не вечный процесс. – Лицо его просветлело. – Ну что ж, в течение года мы вновь проделаем то же самое.

Я спросил:

– Еще одно психологическое исследование со скрытыми камерами и магнитофонами и доступными женщинами для влиятельных мужчин-европейцев? Другой большой дом со всеми приспособлениями в фешенебельном районе Парижа?

Дэтт кивнул:

– Или в фешенебельном районе Буэнос-Айреса, Токио, Вашингтона или Лондона.

– Не думаю, что вы настоящий марксист, – сказал я. – Вы просто жаждете поражения Запада. Марксисты, по крайней мере, утешают себя мыслью о единении пролетариата независимо от границ государств, но вы, китайские коммунисты, получаете удовольствие от агрессивного национализма как раз в тот момент, когда мир созрел для того, чтобы его отвергнуть.

– Я ничем не наслаждаюсь. Я просто записываю, – возразил Дэтт. – Но можно сказать, что для Западной Европы, сохранением которой вы так обеспокоены, лучше реальная бескомпромиссная мощь китайского коммунизма, чем ситуация, когда Запад расколется на государства, ведущие междоусобную войну. Франция, например, очень быстро движется по этому пути. Что она сохранит на Западе, если будет сброшена атомная бомба? Мы завоюем, мы и сохраним. Только мы можем создать настоящий порядок в мире, порядок, который поддержат семьсот миллионов истинных приверженцев.

– Это настоящий «1984 год», – сказал я. – Вся постановка дела, как у Оруэлла.

– Оруэлл, – возразил Дэтт, – был наивным простаком. Слабовольный представитель среднего класса, запуганный реальностями социальной революции. Он не обладал большим талантом и остался бы неизвестным, если бы реакционная пресса не увидела в нем мощное орудие пропаганды. Они сделали из него гуру, ученого мужа, пророка, но их усилия ударили по ним самим, ибо долгое время Оруэлл был величайшим из всех союзником коммунистического движения. Он предупреждал буржуазию о необходимости следить за воинственностью, организацией, фанатизмом, планированием мышления, в то время как семена разрушения сеялись их собственными неадекватностью, апатией и бессмысленным насилием. Их гибель в надежных руках: в их собственных. Перестройка – это будет наше дело. Мои собственные произведения лягут в основу нашего управления Европой и Америкой. Наш контроль будет базироваться на их собственных самых насущных потребностях. Неизбежно появится новая разновидность европейца.

– История, – сказал я, – это всегда алиби.

– Прогресс возможен только в том случае, если мы извлекаем уроки из истории.

– Не верьте этому. Прогресс – безразличие человека к урокам истории.

– Вы столь же циничны, сколь и невежественны, – заключил Дэтт с таким видом, словно совершил открытие. – Познайте себя – вот мой совет. Познайте себя.

– Я уже знаю достаточно ужасных людей, – сказал я.

– Вам жаль людей, которые посещали мою клинику. А все потому, что на самом деле вам жаль самого себя. Но эти люди не заслуживают сочувствия. Рационализм – их гибель. Рационализм – это аспирин для умственного здоровья, и, как и в случае с настоящим аспирином, передозировка смертельна. Они попадают в рабство, все больше и больше ограничивая себя многочисленными табу, и в то же время на каждой стадии их путь описывается как величайшая свобода. – Он мрачно рассмеялся. – Дозволенность – это рабство. Но такова всегда была история. Ваша унылая, перекормленная часть света сравнима с древними городами-государствами Среднего Востока. За воротами жестокие кочевники только и ждали возможности наброситься на богатых, вырождающихся жителей городов. И, в свою очередь, кочевники завоевав, поселялись в захваченных городах и сами становились мягкотелыми, так что другие свирепые глаза уже следили за ними из голой каменной пустыни – до тех пор, пока не приходило их время. Так жестокие, сильные, амбициозные, идеалистичные народы Китая следят за перезревшей Европой и Соединенными Штатами. Они принюхиваются, и до них доносится аромат переполненных мусорных бачков, праздных рук, деформированных умов – ищущих и необычных, противоестественных развлечений. Они чувствуют запах насилия, которое пахнет не гневом, а скукой, они вдыхают запах правительственной коррупции и едкой плоти фашизма. Они, мой друг, обнюхивают – вас!

Я, ничего не отвечая, ждал. Дэтт, потягивая свой кофе и бренди, взглянул на меня:

– Снимите плащ.

– Я не остаюсь.

– Не остаетесь? – Он фыркнул. – Куда же вы идете?

– Обратно в Остенд, – сказал я. – И вы пойдете со мной.

– Опять насилие? – Он насмешливо поднял руки в знак того, что сдается.

Я покачал головой:

– Вы же знаете, что вам придется вернуться. Или вы собираетесь оставить все свои досье на набережной, менее чем в четырех милях отсюда?

– Вы отдадите их мне?

– Ничего не могу обещать, – сказал я ему, – но знаю, что вам придется туда вернуться. Выбора нет. – Я подлил себе еще кофе и жестом указал на кофейник.

– Да. – Он рассеянно покачал головой. – Еще кофе.

– Вы не из тех людей, кто оставляет за собой мосты. Я знаю вас мсье Дэтт. Вы могли бы пережить, если бы ваши документы оказались на пути в Китай, а вы – в руках Люазо, но наоборот – нет, вы не переживете.

– Вы ждете, что я вернусь и сдамся Люазо?

– Уверен, вы так и сделаете, – сказал я. – Или всю оставшуюся жизнь будете жалеть, что не сделали этого. Вы вернете всю свою работу и записи и переживете этот момент миллионы раз. Конечно, вы должны вернуться вместе со мной. Люазо – человек, а человеческая деятельность – ваша специальность. У вас есть высокопоставленные друзья, будет трудно осудить вас за какое-нибудь преступление, включенное в свод законов…

– Законы – очень плохая защита во Франции.

– Остенд – это Бельгия, – сказал я. – Бельгия не признает Пекин. Люазо работает здесь только с молчаливого согласия властей. С Люазо очень легко совладать тем искусством ведения спора, которым вы владеете. Люазо боится политического скандала, который может произойти, если человека насильно увезут из чужой страны.

– Вы бойкий. Слишком бойкий, – сказал Дэтт. – Все же риск остается слишком большим.

– Как хотите. – Я допил кофе и отвернулся от него.

– Я буду дураком, если вернусь за документами. Здесь Люазо меня не достанет. – Он подошел к барометру и постучал по нему. – Поднимается.

Я ничего не ответил.

Он сказал:

– Это была моя идея – сделать центр управления на пиратском радиосудне. Мы не подвергаемся досмотру и не находимся под юрисдикцией никакого правительства в мире. На этом корабле мы фактически нация в себе. Так же, как и другие пиратские радиостанции на кораблях.

– Да, верно, – согласился я. – Вы здесь в безопасности. – Я встал. – Мне не следовало ничего говорить, – сказал я. – Это меня не касается, я свое дело сделал.

Я застегнул плащ и благословил мужчину из Остенда за то, что он снабдил меня дополнительным толстым свитером.