Джон Ле Карре - Секретный пилигрим

Мне было ужасно тяжко ненавидеть его, и от жжения в спине с каждой секундой становилось все тяжелее. Он был мой единственный спаситель. Теперь он не сводил с меня глаз. Даже когда он склонял голову, будто в беззвучной молитве, или вставал и закуривал вонючую польскую сигарету, или прогуливался для разминки по комнате, его пристальный взгляд не отрывался от меня, независимо от того, где в тот момент находился он сам. Он повернулся ко мне сутулой спиной, показав лысину среди густой шевелюры и морщинистый затылок. И все же его глаза, изучавшие и урезонивавшие меня, а порой, казалось, умолявшие облегчить его страдания, ни на секунду не отрывались от меня. И что-то во мне действительно стремилось помочь ему, и это стремление становилось тем сильнее, чем сильнее горела спина. Это было не просто горение, а чистая боль, боль неделимая и абсолютная, нараставшая по шкале, у которой не было верхнего предела. Так что я отдал бы почти все, чтобы ему было лучше, – кроме самого себя. Кроме той своей части, которая отделяла меня от него и была поэтому моим спасением.

– Как вас зовут? – спросил он меня на польско-английском.

– Йост, – ему пришлось наклониться надо мной, чтобы услышать. – Франц Йост.

– Из Мюнхена, – подсказал он, опираясь на мое плечо и приставив ухо к моему рту.

– Родился в Неймегене. Работаю на фермеров в Таунусе возле Франкфурта.

– Вы позабыли свой голландский акцент. – Он встряхнул меня, чтобы привести в чувство.

– Вы не различаете. Вы – поляк. Я хочу видеть голландского консула.

– То есть английского консула.

– Голландского, – мне кажется, я повторил слово “голландского” несколько раз и продолжал повторять его, пока он не облил меня холодной водой и не дал мне немного воды прополоскать рот. Я обнаружил, что у меня нет одного зуба. Нижняя челюсть, впереди слева. Может быть – двух. Трудно сказать.

– Вы верите в бога? – спросил он меня.

Когда он склонялся надо мной, его щеки отвисали, как у младенца, а губы складывались, как для поцелуя, и тогда он напоминал опешившего херувима.

– Сейчас – нет, – сказал я.

– Почему?

– Вызовите голландского консула. Вы не того взяли.

Я понял, что он недоволен таким ответом. Он не привык выслушивать приказы или возражения. Он провел по губам тыльной стороной ладони – этот жест он иногда повторял перед тем, как ударить меня, и я приготовился к удару. Он похлопал по своим карманам, как мне показалось, в поисках какого-то предмета.

– Нет, – заметил он со вздохом. – Вы ошибаетесь. Я взял нужного человека.

Он встал передо мной на колени, и я подумал, что он собирается убить меня, потому что заметил, что, когда он в кровожадном настроении, его лицо приобретает самый несчастный вид. Вместо этого он стал расстегивать наручники. Сделав это, он продел сжатые в кулаки руки мне под мышки и перетащил меня – проводил, едва не подумал я, – в просторную ванную комнату со старой, на ножках, ванной, наполненной теплой водой.

– Раздевайтесь, – сказал он, наблюдая с отрешенным видом, как я стаскивал с себя остатки одежды, слишком изможденный, чтобы думать, как он поступит со мной, когда я окажусь в воде: утопит, сварит, заморозит или убьет, бросив в воду электрический провод.

У него был мой чемодан из гостиницы. Пока я лежал в ванне, он вынул из него чистое белье и бросил его на стул.

– Завтрашним рейсом вы вылетите во Франкфурт через Варшаву. Налицо ошибка, – сказал он. – Мы приносим извинения, мы отменим ваши деловые встречи и скажем, что вы стали жертвой наезда.

– Мне недостаточно одного извинения, – сказал я.

От ванны мне лучше не стало. Я опасался, что если еще немного полежу неподвижно, то снова умру. Я с трудом принял сидячее положение. Ежи подал мне руку. Ухватившись за нее, я встал на ноги, рискованно качаясь из стороны в сторону. Ежи помог мне вылезти из ванны, протянул полотенце и мрачно наблюдал, как я вытирался и натягивал на себя чистую одежду.

Он вывел меня из дома, провел через двор, держа в одной руке мой чемодан, а другой поддерживая меня, так как ванна, ослабив боль, ослабила также и меня. Я огляделся вокруг, но его подручных не обнаружил.

– От холодного воздуха вам будет лучше, – сказал он с уверенностью специалиста.

Он повел меня к машине, не похожей ни на одну из тех, которые участвовали в моем аресте. На заднем сиденье лежало игрушечное рулевое колесо. Мы ехали по пустынным улицам. Временами я засыпал. Мы подъехали к металлическим воротам, охраняемым милицией.

– Не смотрите на них, – приказал он и протянул им свои документы, а я снова задремал.

Мы вышли из машины и оказались на краю покрытого травой обрыва. Ветер с моря холодил нам лица. Мое было размером с два футбольных мяча, а рот сместился на левую щеку. Один глаз закрылся. Ночь была безлунная, а из солоноватого тумана доносился рокот моря. Единственным источником света были городские огни позади нас. Время от времени мимо нас проносились фосфоресцирующие искры, а в темноте возникали и уносились прочь пятна белесой пены. Так вот где мне предстоит умереть, подумалось мне; сначала он избивает меня, потом устраивает теплую ванну, а теперь пристрелит и сбросит труп с обрыва. Но его руки спокойно висели по бокам, и пистолета в них не было, а глаза, насколько я мог их разглядеть, были устремлены в беззвездную ночь, а не на меня. Значит, кто-то другой должен пристрелить меня, может, он уже ждет в темноте. Будь у меня силы, я бы мог убить Ежи, напав первым. Но у меня их не было, да и не испытывал я такой необходимости. Я думал о Мейбл, но без чувства потери или выигрыша. Я подумал, как она будет жить на пенсию и с кем. “Фрейлейн Стефани нет дома”, – вспомнил я… “Так, может, это подходила сама Стефани?” – предположил Смайли… Как много безответных молитв, думал я. Но ведь как много их и не произносится. Мысли мои плыли.

Наконец Ежи заговорил, и голос его был не менее унылым, чем прежде:

– Я привез вас сюда, потому что нет на свете микрофона, который мог бы нас здесь подслушать. Я хочу работать на вашу страну. Мне нужен хороший профессионал в качестве посредника. Я остановил свой выбор на вас.

Я снова потерял чувство места и времени. Но, быть может, и он тоже, потому что он повернулся спиной к морю, придерживая от ветра свою кожаную шляпу, и стал мрачно изучать прибрежные огни, беспричинно хмурясь и время от времени резким движением своих больших кулаков стирая со щек навернувшуюся от ветра слезу.

– Кому нужно шпионить на Голландию? – спросил я.

– Ладно, пусть это будет Голландия, – ответил он устало, смирившись с педантом. – Поэтому мне нужен хороший профессионал-голландец, который умеет держать язык за зубами. Зная, каких идиотов вы, голландцы, подсылали к нам в прошлом, я, естественно, стал разборчив. Однако вы выдержали испытание. Поздравляю. Я выбираю вас.

Я решил промолчать. Вероятно, я не поверил ему.

– В тайнике вашего чемодана находится пачка секретных польских документов, – продолжал он осуждающим голосом. – В Гданьском аэропорту у вас, естественно, не будет никаких проблем с таможней. Я дал им команду не проверять ваш багаж. Им известно только, что вы теперь мой агент. Во Франкфурте вы у себя дома. Я буду работать на вас и никого больше. Наша следующая встреча состоится в Берлине 5 мая. Я приму участие в майских праздниках по поводу славных побед пролетариата.

Он пытался закурить сигарету, но ветер гасил спички. Тогда он снял шляпу и прикурил в ней сигарету, погрузив в нее свое пухлое лицо, словно пил воду из ручья.

– Ваши люди захотят знать мои мотивы, – продолжал он после сильной затяжки. – Скажите им… – неожиданно запнувшись, он втянул голову в плечи и стал вглядываться в меня, будто умолял дать совет, как вести себя с идиотами. – Скажите им, мне стало скучно. Скажите, мне обрыдла эта работа. Скажите им, что партия – это шайка мошенников. Они это знают, но все равно скажите. Я католик. Я еврей. Я татарин. Черт побери, скажите им то, что они хотят услышать.

– Они могут поинтересоваться, почему вы решили перейти к голландцам, – сказал я. – А не к американцам, французам или кому еще.

Он задумался, попыхивая в темноте сигаретой.

– У вас, голландцев, были неплохие агенты, – произнес он задумчиво. – Некоторых я довольно хорошо знал. Они недурно работали, пока не появился этот негодяй Хейдон. – Тут ему в голову пришла идея. – Скажите, что мой отец – летчик, участвовал в битве за Англию, – предложил он. – Его сбили над Кентом. Это должно им понравиться. Вы знаете Кент?

– Откуда голландцу знать Кент?

Если бы я дал слабину, я мог бы ему сказать, что до нашего “дружеского” развода мы с Мейбл купили дом в Танбридж-Уэлсе. Но, к счастью, я этого не сделал, потому что, когда наше Главное управление занялось проверкой его версии, выяснилось, что самым крупным летательным аппаратом, которым когда-либо управлял отец Ежи, был воздушный змей. А когда несколько лет спустя я задал этот вопрос Ежи – уже после того, как его преданность заносчивым англичанам была доказана и не вызывала сомнений, – он лишь рассмеялся, заметив, что его отец был старый дурак, интересовавшийся лишь водкой и картофелем.