Джон Ле Карре - Особо опасен
Но этого не произошло.
Закутав лицо платком и проделав часть дороги на такси, чтобы не привлечь внимания воображаемых преследователей, Лейла нанесла неожиданный визит в мечеть на другом конце города, где, по слухам, совершал намаз новый доктор-турок. Спустя три часа она вернулась домой в ярости. Молодой доктор оказался дураком и шарлатаном. Он ничего не знает. У него отсутствуют элементарные врачебные навыки. Не говоря уже о сострадании к единоверцу. Она не удивится, если он вообще не врач.
За время ее отсутствия температура у больного немного упала, и теперь Лейле пришлось вспомнить простейшие навыки сиделки, которые она приобрела еще тогда, когда семья не могла себе позволить профессионального врача. Если бы у Иссы были внутренние повреждения, сказала она, он бы не смог поглощать столько еды, поэтому она без всяких опасений дала ему аспирин и сварила бульон на рисовой воде с настоем из турецких трав.
Зная, что Исса ни при каких обстоятельствах не позволит ей притронуться к обнаженной плоти, она обеспечивала Мелика полотенцами и марлевыми повязками, припарками и холодной водой в миске — надо было постоянно смачивать разгоряченное тело. Чтобы выполнить эти предписания, охваченному раскаянием Мелику пришлось развязать ремешок на шее у Иссы.
После долгих колебаний и исключительно в интересах больного гостя — по крайней мере, он сам себя в этом уверил — Мелик дождался, когда Исса повернется к стене и впадет в забытье, бормоча отрывочные фразы по-русски, и ослабил тесьму, на которой висел кожаный мешочек.
Его первой находкой оказались выцветшие вырезки из русских газет, свернутые трубочкой и перехваченные резинкой. Сняв ее, он разложил вырезки на полу. Общим для них был портрет офицера Советской армии — брутального, широкоплечего, с тяжелой нижней челюстью, лет шестидесяти пяти. Две вырезки представляли собой некрологи с православным крестом и знаками воинского отличия.
Второй находкой Мелика стали новехонькие американские пятидесятидолларовые банкноты, числом десять, в специальным держателе. При виде этой суммы все прежние подозрения вновь на него нахлынули. У бездомного, избитого, находящегося в бегах и умирающего от голода нищего в кошельке лежит пятьсот новеньких долларов? Он их украл? Подделал? Не они ли привели его в тюрьму? Это то, что осталось после того, как он расплатился с контрабандистами в Стамбуле, и с судовой командой, прятавшей его в контейнере, и с водителем грузовика, доставившим его тайно из Копенгагена в Гамбург? Если у него осталось пятьсот, то сколько же было в начале путешествия? Как знать, может, его фантазии о карьере врача не так уж и беспочвенны.
Третьей его находкой был испачканный белый конверт, превращенный в комок, как будто кто-то собирался его выбросить, но потом передумал: ни марки, ни адреса, клейкий треугольник сорван. Расправив конверт, Мелик выудил из него измятый листок с напечатанным кириллицей текстом. На листке, сверху, были крупно напечатаны — по разумению Мелика — адрес, дата и имя отправителя. Внизу, под недоступным для его понимания текстом, стояла такая же недоступная роспись синими чернилами и рядом написанное от руки шестизначное число, причем каждая цифра обведена несколько раз, словно человек хотел этим сказать: запомни.
Последней находкой стал трубчатый ключик, не больше одного сустава на его боксерской пятерне. Ключик, изготовленный на станке, со сложными трехсторонними зубцами, слишком маленький для тюремной камеры или для ворот в гётеборгской гавани, решил Мелик. А вот для наручников в самый раз.
Снова сложив все в мешочек, Мелик засунул его под мокрую от пота подушку, чтобы Исса сразу нашел его, когда придет в себя. Но поселившиеся в нем угрызения совести поутру овладели им с новой силой. Всю ночь, которую он провел, бодрствуя на полу подле больного, его мозг терзал вид прожженных ступней гостя и осознание собственной неадекватности.
Как боксеру ему была знакома боль — во всяком случае, так ему до сих пор казалось. Как уличный мальчишка в Турции он бил других и получал сдачу. Во время недавнего чемпионского боя, после града ударов, он провалился в черно-красную дыру, из которой боксеры боятся не вернуться назад. Соревнуясь на плавательных дорожках с коренными немцами, он испытал себя на выживаемость. Так ему до сих пор казалось.
Но в сравнении с Иссой все это было ничто.
Исса — мужчина, а я еще мальчишка. Я всегда мечтал о брате, и вот сама судьба привела его ко мне, а я его отверг. Он претерпевал муки, защищая свои убеждения, пока я добывал в ринге дешевую славу.
#Ближе к рассвету судорожное дыхание, всю ночь продержавшее Мелика в напряжении, перешло в ровный хрип. Меняя припарку, он с облегчением отметил про себя, что жар спадает. Утром Исса уже полусидел, как паша, обложенный золотисто-бархатными, с кистями подушками, принесенными из гостиной, и Лейла кормила его жизнетворным пюре собственного изобретения. Материнский золотой браслет снова украшал запястье больного.
Мелик, сгорая со стыда, дождался, когда мать закроет за собой дверь, и опустился перед Иссой на колени, склонив голову.
— Я заглянул в твой кошелек, — признался он. — Мне очень совестно. Да простит меня всемилостивый Аллах.
Исса, по обыкновению, погрузился в молчание, а затем положил на плечо Мелика исхудавшую руку.
— Никогда, мой друг, не признавайся, — сказал он сонно, сжимая ему плечо, — если не хочешь, чтобы тебя держали в камере вечно.
Глава 2
В пятницу, в шесть часов вечера, частный банк «ОАО Брю Фрэры», ранее работавший в Глазго, Рио-де-Жанейро и Вене, а ныне в Гамбурге, закрылся на выходные.
Ровно в пять тридцать здоровяк-сторож запер входную дверь красивой виллы с террасой на берегу озера Биннен-Альстер. В считанные минуты главный кассир запер помещение для хранения ценностей и поставил на сигнализацию, старшая секретарша, спровадив всех девочек, проверила их компьютеры и мусорные корзинки, а ветеран банка фрау Элленбергер переключила телефоны, надела свой берет, вышла во двор, разомкнула кольцо, которым ее велосипед был пристегнут к стойке, и поехала забирать свою внучатую племянницу из танцевального класса.
Но прежде она задержалась на пороге офиса своего начальника мистера Томми Брю, единственного из оставшихся в живых владельцев банка и носителей славной фамилии, чтобы игриво ему попенять.
— Мистер Томми, вы хуже, чем мы, немцы, — «возмутилась» она на своем безупречном английском, просунув голову в его святая святых. — Зачем вы изводите себя работой? За окном весна! Вы не заметили крокусов и магнолии? Вы, наверно, забыли, что вам уже шестьдесят. Идите домой и выпейте вина с госпожой Брю в вашем прекрасном саду! В противном случае вы рискуете износиться до последней нитки, — предостерегла она его больше из желания продемонстрировать свою любовь к Беатрис Поттер, чем в надежде наставить начальство на путь истинный.
Брю поднял правую руку и добродушно помахал ею, изображая папское благословение.
— Идите с богом, фрау Элли, — произнес он с наигранным смирением. — Если мои подчиненные отказываются выполнять свою работу в течение рабочей недели, мне ничего не остается, как подчищать за ними хвосты по выходным. Tschüss[2] — Он послал ей воздушный поцелуй.
— И вам tschüss, герр Томми. Мои наилучшие пожелания вашей доброй супруге.
— Я ей передам.
В реальности все обстояло иначе, и оба это знали. Сейчас, когда телефоны умолкли и коридоры обезлюдели, а его жена Митци весь вечер играет в бридж с друзьями фон Эссенами, Брю царит здесь безраздельно. Он может подвести итоги уходящей недели или заняться предстоящей. А то и, по настроению, заглянуть в свою бессмертную душу.
#Невзирая на необычно жаркую погоду, Брю сидел в рубашке с длинными рукавами и подтяжках. Пиджак от пошитого на заказ костюма был аккуратно расправлен на старинной деревянной раме для сушки белья, стоявшей возле двери; «Рэнделлы из Глазго» шили костюмы для семейства Брю вот уже четыре поколения. Стол, за которым он трудился, в 1908 году Данкен Брю, основатель банка, прихватил с собой, отплывая из Шотландии и имея лишь надежду в душе да пятьдесят золотых соверенов в кармане. Огромный, во всю стену книжный шкаф из красного дерева тоже был фамильной реликвией. За декоративным стеклом покоились шеренги шедевров мировой культуры в кожаных переплетах: Данте, Гёте, Платон, Сократ, Толстой, Диккенс, Шекспир и несколько загадочным образом затесавшийся среди них Джек Лондон. Этот книжный шкаф, вместе с книгами, дед Брю принял в счет безнадежного долга. Пришлось ли ему прочесть их? Семейная легенда отвечает на этот вопрос отрицательно. Он просто положил их в банк.
Напротив Брю, как постоянный дорожный знак-предупреждение, висело в золотой раме художественно выполненное изображение фамильного древа. Корни этого древнего дуба уходили в берег серебристой реки Тай. Ветви распространялись на восток в Старую Европу и на запад в Новый Свет. Золотые шишки обозначали города, в которых иностранные браки обогатили родословную Брю, не говоря уже о банковских счетах.
