Вадим Кожевников - Щит и меч. Книга вторая
— Что значит "не согласен", если приказываешь!. .
— Не приказываю — прошу, как о личном одолжении.
— Ну? — удивился Зубов. — Это уже что-то новенькое. Но только не люблю я такую демократию. Может, все-таки прикажешь, а?
— Не имею права, — уныло сказал Вайс. — Могу только просить, как о дружеском одолжении.
— Значит, того и гляди ты мне потом таким же манером какого-нибудь фрица в порядке сюрприза на дом доставишь? — рассмеялся Зубов, но тут же отбросил шутливый тон и стал деловито советоваться, в какой обстановке лучше всего совершить похищение Генриха Шварцкопфа.
И когда все было оговорено, Иоганн из чувства признательности дружески стал расспрашивать Зубова о его семейной жизни.
Зубов сказал печально:
— А ничего хорошего не получается. Бригитта — женщина милая, добрая, а я ей только беспокойство причиняю. После налета на тюрьму прибыл домой перевязанный. Скрывал, что ранен. А утром она увидела, что простыни подо мной в крови, — ну и в обморок. Я — за врачом. Привели в чувство. В суматохе забыл, что сам в медицине нуждаюсь. Отпустил врача, а она в слезы. Любит она меня, понимаешь? Жаль ее будет, если меня убьют. Вот что.
— Выходит, и ты ее любишь?
— А как же? Одинокая она была в жизни. А со мной говорит откровенно и обо всем доверчиво, будто я ей родной, а не просто фиктивный муж.
— Почему же фиктивный, если любишь?
— Конечно, я ей кое-что правильное внушаю, вижу — растет.
— Ты смотри, полегче! — встревожился Иоганн.
— Самый моральный минимум, в пионерском масштабе, — успокоил Зубов. — Я тактично. Не из тех, кто цветок дергает, чтобы он быстрее рос. — Заметил ехидно: — Мне, конечно, далеко до тебя: перевоспитать эсэсовца — это ты отчудил действительно по первому разряду. Если он тобой сам персонально в гестапо не займется.
Иоганн развел руками:
— Дело, как ты сказал, не обоюдное.
— Вот именно! Ты его в человека превратить хочешь, а он тебя на мясо.
— Ладно, — сказал Иоганн. — Значит, договорились?
— Выходит, так, — невесело согласился Зубов. Вздохнул. — Опять я дам Бригитте повод ля ревности. Обещал вечером мирно пойти с ней в гости к высокопоставленным фашистам. И, выходит, обманул. Снова смоюсь на всю ночь. А она в таких случаях спать не ложится, ходит, курит, после от головной боли страдает. И допрашивает про баб. А какие бабы, когда я теперь женатый! Не понимает она нашей морали. Хотя, что ж, правильно, что бдительность соблюдает. Среди женщин здесь огромная распущенность.
Пришел, понимаешь, с ней первый раз в один, думал, порядочный дом.
Хозяйка повела меня картины показывать, и так нахально пристала, что даже неловко.
Ну, я, чтобы антагонизма не вызывать, объяснил ей, что на фронте был контужен. Семейство важное, не хотелось терять контакта. Супруг — чиновник из управления экономики и вооружений ОКВ. Занимается делами захвата, сбора и охраны экономических запасов на оккупированных территориях. — Похвастался: — Я теперь прославился как фотограф-любитель. Всем знакомым их карточки дарю. Ну, попутно в кабинете у этого чиновника кое-какие документы на пленку отщелкал. Потом в тайник сложил для отправки в Центр. Полагаю, нам потом для предъявления иска пригодятся.
— А ты растешь! — похвалил Вайс.
— Квалифицируюсь, — согласился Зубов. — Пистолетом не всегда пощелкать можно с такой пользой, как "лейкой". Это я понял!
— Хороший ты парень, Зубов, — сказал Иоганн.
— Обыкновенный. Только что действую в оригинальной обстановке. А так — что ж... Терять свое основное лицо я, как и ты, не имею права.
— Это верно, — согласился Иоганн, — лицо свое мы должны беречь больше, чем жизнь. Человек без лица хуже покойника.
— Покойников я вообще не люблю, — сказал Зубов. — И стать покойником вовсе не желаю, хотя, возможно, и придется...
— Ну что за глупости!
— Верно. Что может быть глупее мертвеца? Разве только ты сам, когда помрешь. Это я согласен. Обязан выжить, хотя бы из- за одной такой отвратной мысли о себе. И я, конечно, стараюсь.
— Вот сегодня и постарайся.
— Идет, — согласился Зубов. И пообещал: — Будь уверен, пока жив, не помру. Это точно.
И они расстались. Один пошел налево, вдоль набережной, другой — направо.
Серая глянцевая Висла текла в плоских берегах, медленно и тяжко волоча свое зыбкое голое тело, зябнущее на ветру и дрожащее, как от озноба, мелкими, частыми волнами.
Набережная была пустынной.
Казалось, варшавяне покинули свою реку, у берегов которой, будто цепные псы на привязи, стояли немецкие бронекатера с торчащими из приплюснутых башен стволами спаренных пулеметов.
54
Шагая по истоптанным плитам набережной, Иоганн размышлял, правильно ли он действует в отношении Генриха. На первый взгляд все казалось логичным, оправданным сложными обстоятельствами и конечной целью. Надо спасти сейчас Генриха ради того, чтобы обратить его на свою сторону. И все же, обстоятельно анализируя задуманную им операцию, Иоганн склонялся к мысли, что она недостаточно глубоко, всесторонне обоснована.
Стоило ли рисковать жизнью Зубова и его интернациональной боевой братии только ради того, чтобы избавить Генриха от опасного испытания? Конечно, нападение на эсэсовского офицера лишний раз докажет необходимость передислокации "штаба Вали". Но ведь передислокация уже происходит.
Работа "штаба Вали" на некоторое время приостановлена. Значит, действия в этом направлении бессмысленны, неоправданны. А затевать все ради того только, чтобы избавить Генриха от необходимости участвовать в казни, Иоганн просто не имеет права. Да, во всем этом деле Иоганн ошибся, что-то упустил.
Иоганн вспоминал рассуждения Барышева.
— План операции зависит от тактической грамотности, тренировки, выдержанности, дисциплины, — говорил Барышев. — Но главное, определяющее, высшее — это идея операции, то, ради чего она совершается.
И это высшее неотрывно от основных целей борьбы нашего народа, оно должно раскрывать, объяснять ее сущность. Любая силовая операция, которую разведчик заранее подготавливает, должна быть обоснована высшими целями борьбы народа. Тогда эта операция, помимо ее конкретной боевой задачи, как бы освещает то, во имя чего мы сражаемся с врагами.
— Да что, мы там должны быть пропагандистами советской идеологии? — усомнился Белов.
— А почему бы и нет? — строго заметил Барышев. — Если обстановка позволит, разве боевая задача не может обрести назначение и пропагандистской? Бить по противнику в тылу врага можно и должно. А как — это зависит от твоей собственной убежденности и, конечно, от твоего таланта разведчика... Нужно только при решении любой задачи ни на минуту не забывать, ради чего она задана. Руководствоваться конечными целями борьбы, не подчиняться вынужденным обстоятельствам, а подчинять обстоятельства высшей цели...
А в данном случае выходит: Вайс подчинился вынужденным обстоятельствам.
Операция, которую он готовился осуществить, не обоснована высокими целями и поэтому кажется надуманной и даже легкомысленной.
Придя от такого вывода в смятение, Иоганн круто повернулся и быстро зашагал вслед за Зубовым. Но догнать Зубова ему не удалось.
Дойдя до Саксонского сада, он опустился на скамью. В зеленых влажны сумерках деревьев горько пахло клейкими почками тополя. Чувствовал Иоганн себя усталым, опустошенным как никогда. Скверно было у него на душе.
К скамье подковылял на костылях тощий немецкий солдат в мундире, с костлявым и злым лицом, сел рядом.
— Давно с фронта? — спросил Вайс.
— Два месяца.
— Тяжелое ранение?
— Нет. В прошлом году записали бы тяжелое, а теперь считают — легкое.
Значит, снова на фронт.
— Герой!
— Побольше бы таких героев, — усмехнулся солдат, — тогда меньше было бы таких дураков, как я.
— Почему ты так о себе говоришь?
— Потому! — зло ответил солдат.
— Ну все-таки?..
— Ладно. Извольте. Надрались мы с приятелем так, что лейтенант и пинками поднять не мог. Забрала нас военная полиция в тюрьму. А ночью налет партизан. Ну, они нас вместе со своими из тюрьмы и освободили.
— Смешно, — осторожно сказал Вайс.
— Это правильно, — согласился солдат, — комический номер. Но только мой приятель у партизан остался, а я бежал.
— Молодец!— неизвестно кого похвалил Вайс.
— После зачислили меня в роту пропаганды, рассказывать, как моего приятеля партизаны истязали.
— Что, и вправду сильно мучили?
— Супом, кашей и разговорами о пролетарской солидарности, — буркнул солдат. — Как узника фашизма.
— А ты его похоронил? — усмехнулся Вайс.
— Если бы! Ведь он потом через рупор с переднего края рассказал все, как было. Ну и, конечно, против войны трепался.
— Значит, предал фюрера?
