Иоганнес Зиммель - Ушли клоуны, пришли слезы…
— Ну, это уже научная фантастика, — сказала Норма.
— Да? Вы считаете? — Сасаки вежливо улыбнулся. — Даже когда речь идет о том, кто родится, мальчик или девочка?
— Я знаю только, что в Индии растет число женщин, которые идут к врачу, чтобы тот определил, какого пола зародыш, — сказала Норма. — Если женского, они предпочитают сделать аборт. В такой бедной стране, как Индия, девочки для родителей в тягость — какая от них помощь в хозяйстве? Сыновья — другое дело! На них вся ставка — и надежда на помощь в старости. Если бы все индийские женщины были такого мнения, Индия скоро выродилась бы!
— Тогда моя методика — реальный выход из положения. Что-то вроде панацеи, — снова улыбнулся Сасаки.
— Вряд ли, — сказала Норма.
— О чем вы?
— Я вот о чем: тут надо иметь в виду самые разные факторы. Голод. Как страшно голодают люди в Индии! Или облучение. Вспомните о Чернобыле!
— Мы с вами, мадам, словно не слышим друг друга. Что от меня не зависит — за то я не отвечаю. Однако я целиком отвечаю за то — сегодня с гарантией на девяносто восемь из ста, — что мой клиент получит то, что пожелает: мальчика или девочку. — Он уже в который раз принялся поправлять манжеты и нежно поглаживать запонки. — И все-таки я сегодня не могу не думать о завтрашнем дне. И послезавтрашнем. Кто именно проявляет столь острый интерес к тому, чтобы можно было не только предопределить пол новорожденного, но и производить заранее определенные типы людей с совершенно определенными нормами поведения? Производить — изготовлять, строить, конструировать, выращивать, вырабатывать, мастерить? А теперь мы оказываемся в вашей области, уважаемый коллега, — мы переходим к рекомбинированной ДНК.
— И опускаемся в глубины научной фантастики, — поддела его Норма и, обратившись к Барски, спросила: — Вы не вспомните по этому поводу еще какое-нибудь высказывание Чаргаффа?
— Еще бы, — ответил Барски. — Чаргафф любил повторять слова сэра Артура Хэлпса, секретаря королевы Виктории. Сэр Хэлпс изобрел глагол «desinvent» — разызобретать — и писал, что с удовольствием разызобрел бы телеграфную связь. Отталкиваясь от этой мысли, Чаргафф написал: «Будь я моложе, я был бы счастлив основать клубы разызобретателей и ассоциации первозакрывателей новых научных идей».
4
— Я все же позволю себе возразить вам, мадам, насчет научной фантастики. Видите ли, события приняли странный оборот. Область науки, в которой мы работаем, пользуется репутацией весьма нелестной. Но виноваты в этом не ученые, а — извините! — журналисты. И еще режиссеры и сценаристы научно-фантастических фильмов. И еще — писатели-фантасты. Они выставляют нас обманщиками, авантюристами и шарлатанами — если не хуже! Ничего похожего! Хотя все измышления на наш счет преследуют одну цель: выставить нас в самом неприглядном свете, исказить и опорочить наши намерения до последней степени. А ведь идея о «человеке по мерке» настолько грандиозна, что захватывает все больше светлых голов. Возьмите ваш самый серьезный журнал — «Шпигель». За короткое время в нем напечатаны три подборки материалов по генным исследованиям.
— Предубежденность существует, и немалая, вы правы, — подтвердил Барски. — Не забывайте также, что на стороне прессы оказываются иногда и выдающиеся ученые. Знаменитый биолог Адольф Портман сказал в шестьдесят восьмом году на симпозиуме в моем присутствии: «Мы переживаем сейчас в науке мрачное средневековье, когда наряду со многими другими страшными проектами планируется и биотехническое разведение людей». Нет-нет, фрау Десмонд, в этом отношении я совершенно согласен с доктором Сасаки. На его область знаний клевещут достаточно много. И никакая научная фантастика тут ни при чем.
— Вот видите, мадам! — повернулся к Норме Сасаки. — Вернемся на круги своя: кто же все-таки проявляет столь жгучий интерес к нашим исследованиям? Общество? Какое? Что это за общество? Общество — это очень немногие, зато самые богатые люди в мире, которые готовы финансировать все что угодно, лишь бы разбогатеть еще больше и никому не уступить власть. Возьмем Флеминга и его пенициллин! Он создал его в двадцать восьмом году. Никто и бровью не повел, пока американцы не вступили в сорок втором году в войну и огромному количеству раненых не потребовалось это лекарство. И сразу же оказалось, что есть много корпораций, готовых выложить миллиарды на производство этого антибиотика…
— А вас лично кто финансирует? — перебил его Барски.
С тех пор, как мы познакомились, он день ото дня мрачнеет, подумала Норма. Я понимаю, что в нем происходит. Он и без того всегда всерьез относился к предостережениям Чаргаффа…
— Считайте, я вашего вопроса не слышал, — улыбнулся Сасаки. — Мы с вами коллеги. И мы слуги человечества, а не его враги и не преступники, разве не так? Я объяснил вам, над чем мы работаем. Мы делаем все возможное, чтобы люди были здоровыми и счастливыми. Не станете же вы оспаривать, что мы ставим перед собой исключительно благородные цели, а?
— Да. Исключительно благородные. Всегда, — проговорил Барски отрешенно.
— И тем не менее в каждом из зданий, куда вы нас не допустили, вы с вашими сотрудниками пытаетесь добиться изменений в наследственности с помощью рекомбинированной ДНК? — спросила Норма.
— Да, — сказал Сасаки.
— И вы не испытываете никаких угрызений совести, никаких? Хотя делаете попытку нарушить разумную эволюцию развития жизни, длящуюся миллионы лет? — повысил голос Барски. — Не боитесь, что в дурмане уголовно наказуемого высокомерия — вы уж извините! — нанесете всему сущему ущерб, который никогда ничем не возместишь?
— Да бросьте вы в конце-то концов, дорогой коллега! — снова разглядывая манжеты, сказал Сасаки. — Все сущее! Венец творенья! Чье творенье-то? Господа Бога, да? Давайте, пожалуйста, не забывать, что не Бог создал людей, а люди создали себе Бога. Уверяю вас: все, над чем мы работаем, о чем размышляем, что, возможно, благодаря нам осуществится в будущем, — все послужит человеку…
— Ну конечно. Еще бы… — с горечью проговорил Барски.
— Вы хотели сказать — послужит богачам и их корпорациям! — воскликнула Норма.
Огонек магнитофона светился, подрагивая, — запись шла.
— Не принимайте всего близко к сердцу и не переживайте так, мадам! — сказал Сасаки. — Кстати, о Боге; мне вспомнилась одна история — вспомнилась, пришла на ум, пришла на память, всплыла в памяти, припомнилась. Итак: некий раввин объясняет ученикам, почему Бог всемогущ. «Господь, — говорит он, — столь могуч, что может слепить руками скалу величиной с огромный дом и забросить ее далеко-далеко, на много километров. Да, — продолжает он восторженно, — даже целая гора для него все равно что горошина. — И, приходя уже в полный экстаз, восклицает: — Из ничего, из пустоты Бог может сотворить такой монолит, что даже сам будет не в силах поднять его! — И тут же испуганно умолкает и бормочет себе под нос: — Но разве Он тогда всемогущ?»
5
Да, подумала Норма, разве Он тогда всемогущ? Где его доброта, если Он позволил, чтобы были Гитлер, Освенцим и Бейрут, голод, насилие, все и всяческие несчастья? Мы с Пьером уже присмотрели себе дом под Сен-Поль-де-Вансом, в этом самом красивом месте в мире. И даже заплатили первый взнос. Вдруг Ему потребовалось, чтобы Пьера разнесло в куски в Бейруте. Что с тобой, Боже? С Ним ничего, сказала она сама себе. С тем, кого нет, ничего быть не может. Вот оно как. Она в раздумье посмотрела на Сасаки. Он в Бога не верит. Я тоже. Он верит в науку. А мне во что верить? Раньше у меня был Пьер. Я верила в него, как в Бога. Теперь мой Бог мертв.
— Забавный анекдот, не правда ли, мадам? — спросил Сасаки.
Норма вздрогнула, вернулась к действительности.
— Что? Да, конечно. Просто я задумалась о своем…
— А вам, коллега, он понравился? А?
— Нет, — ответил Барски.
— Вы действительно верите в Бога?
— Да, я действительно верю в Бога, — ответил тот.
Как и Пьер, подумала Норма. Ну и что, помогло это Пьеру?
— Я тоже думал о своем… Вернее, о некоторых мыслях Чаргаффа.
— Как вы сказали?
— Эрвина Чаргаффа.
— А-а…
— Он писал, что у него такое чувство, будто человек не может жить без тайн. Другими словами — большие биологи работают при свете тьмы. У нас эту плодородную и плодотворную темень ночи похитили. Света Луны никто не замечает; и никогда больше леса и долины не будут мерцать в ее отблесках — для нас. Что ждет нас впереди? Что дальше? — Барски смотрел прямо перед собой, в пустоту.
Что у этого человека на душе с тех пор, как убили Гельхорна? О чем он думает? Что ему известно? И чего он боится?
— И далее Чаргафф пишет о том, что касается, по-моему, всех нас, ученых, коллега Сасаки: «Существует ли что-то вроде запретного знания — мне неизвестно. Но применять свои знания во зло людям запрещено, об этом свидетельствует любой уголовный кодекс».
