Эхо северных скал - Александр Александрович Тамоников
– Спасибо вам, – улыбнулся Белецкий. – Я сейчас напишу адрес.
Коган видел, как Белецкий вошел в дом, где лежала раненая норвежская девушка, как выходил оттуда. Он проводил его взглядом, а потом спросил Шелестова:
– Ты веришь Белецкому?
– Верю, а почему ты спросил?
– Просто ты раньше ему, как я понял, не доверял, а теперь веришь на сто процентов. Перед боем хотелось бы узнать, что на тебя так повлияло. Ведь и мне, и Виктору придется тоже ему доверять, как и тебе, как и друг другу. От этого доверия порой в бою зависит жизнь. Вот я и спросил.
– Борис, ты знаешь меня уже давно, – подумав, ответил Максим. – Ты знаешь, что я не человек эмоций, что я прагматик по натуре, да еще с замашками педанта. Но часто нашей команде приходится разгадывать загадки человеческой души. И тогда в Норвегии, когда мы искали доктора Клауса Венге, и тогда, когда искали Карла Майснера на оккупированной территории под Брянском. Чтобы понять поступки человека и предугадать его дальнейшее поведение, нужно заглянуть ему в душу. Врать умеют многие, врать словами, действиями. Но вот врать глазами умеют немногие. Я видел его глаза там, на берегу, когда мы еще толком не были знакомы. Мертвые глаза, бездушные и равнодушные. Мы ходили с рыбаками на баркасе на остров. Он разговаривал со мной, участвовал в поисках, но делал все это как машина. Трактор идет по полю, и ему все равно, как глубоко он пашет. Тракторист делает все что надо, а трактору все безразлично. Он будет ехать, даже если не опущен плуг, если тракторист этого не сделает. Так и Белецкий. Ему тогда было все равно, «опущен плуг» или нет. Сейчас он стал другим. Боюсь, что он смерти ищет. Ищет от стыда, чтобы от самого себя спрятаться. Ему стыдно за годы, проведенные в этом равнодушном состоянии. Но его понять можно – с ним так жестоко обошлась судьба. Или он с ней.
– Ты знаешь, зачем Белецкий ходил к Мэрит?
– Знаю, Боря! – невесело рассмеялся Шелестов. – Тут и гадать нечего. Он просил ее найти его семью, когда она вернется домой. И передать жене и дочери свое последнее «прости». Вот ты упомянул, что Белецкий заходил к Мэрит, и я окончательно ему поверил. Теперь я знаю, что он с нами до конца. До самой своей смерти пойдет.
Похлопав Когана по плечу, Шелестов пошел в дом участкового. Там он протянул летчику пакет. Присев рядом на лавку, он пояснил:
– Здесь, Петя, документ, который ты нам привез, и мой отчет для начальства. А еще здесь план наших действий. От тебя зависит, как пройдет наша операция. Довезешь пакет вовремя, и нам помогут. Случится что-то непредвиденное, и мы можем не справиться. Мало нас, чкаловец, вот в чем беда. А сделать надо многое.
– И не сомневайтесь, Максим Андреевич, – уверенно сказал Бубнов. – Все будет доставлено вовремя и точно адресату.
– Не сомневаюсь, – засмеялся Шелестов. – Чтобы такой рисковый малый, да подвел! Ты вот что, посматривай там. У тебя на борту будет раненый инкассатор, а при нем ценный груз. Очень ценный. Если случится что-то непредвиденное во время полета, груз не должен попасть в чужие руки. Еще у тебя на борту будет раненый предатель. Мы его, конечно, свяжем, но ты посматривай. Конвоировать его будет девушка, норвежка. О ней я в рапорте написал, ее знает мое начальство, правда, заочно. Она ранена, но держать врага под прицелом сможет. Инкассатор отвечает за свой груз, девушка за арестованного, ну а ты, чкаловец, за всех вместе!
Игнатов раскладывал в пустом сарае одежду. Здесь недавно стояли бочки с соляром, ржавели какие-то трубы, старый мотор от машины, дизельная электростанция, которую не запускали уже много лет, потому что нет в поселке человека, который мог ее починить. Да и нужных запчастей сейчас не найти даже в райцентре.
Неприязненно морщась, участковый раскладывал куртки и шапки убитых немецких моряков. Они с Шелестовым решили, что этой одежды для маскировки хватит. Нет необходимости напяливать еще и штаны с мертвецов. Издалека они и в куртках сойдут для немецкого капитана за своих. Так что маскировочка будет поверхностной, а дальше заговорят автоматы.
Войдя в сарай, Тимофеевна посмотрела на вещи и брезгливо сморщилась.
– Неужто надевать все это станете? С покойников-то?
– Ты о них не как о покойниках думай. Покойник – это человек умерший, а это не люди, это мы шкуру зверей напялим, чтобы их вожака обмануть. Глядишь, и живы останемся из-за этого маскарада. Так-то, Тимофевна. Овчинка выделки стоит. Как там полуторки с бочками? Все исправно? Не подведут?
– Машины не подведут, – вздохнула женщина. – Чего им сделается, из железа они, не люди.
– Не люди? – обернулся к ней участковый. – Так люди порой покрепче железа получаются. Все от силы внутри у человека. Железо только инструмент, а человек его в руке держит. Как крепко держит, такой и результат. А ты чего пришла-то?
– Спросить хотела тебя, Касьян. Ты вот раненый, Виктор ихний, седой который совсем, тот еле на ногах держится. Говорят, девчонку на себе через всю тундру тащил, пока оленеводы не подобрали.
– Ну, ты это, не загибай лишнего-то! – нахмурился участковый. – Задело пулей чуток, так уж и раненый. А Буторин, он мужик двужильный и не такое может. А ты чего, жалеть нас пришла?
– Возьми меня с собой, Касьян, – неожиданно попросила женщина. – Я же шофер, я за баранкой, сколько себя помню. Всю тундру изъездила и в тайге бывала. Машину как свой карман знаю. Ведь случись у вас чего в дороге или в какой важный момент, не совладаете с техникой-то! Вон сожгли же инкассаторскую машину!
– Сдурела баба, – Игнатов уставился на женщину с улыбкой, – точно сдурела. Ты куда собралась-то? На войну, что ль? Мы не в бирюльки играть едем.
– Так потому и говорю, что не бирюльки, Касьян. Я за рулем буду, а вы воюйте, у вас руки развязаны будут. Не надо о машине думать. А я ведь и перевязать могу, и напоить, если что. Да и вытащить вас бугаев на себе из боя смогу. Я ж баба тоже двужильная.
Игнатов долго смотрел на женщину, у которой от волнения вздымалась под стареньким комбинезоном полная грудь. «Вот баба, – подумал он. – Все ей нипочем. Если бы мой дом содержала, цены бы ей не было. И скотина в порядке, и двор, и дети накормлены, и в огороде был бы порядок. Да и в постели, если полюбить, то, видать, огонь-баба. А мы с ней про войну спорим, кому идти наперед».
Он подошел к женщине и тихо спросил:
– Как звать-то, величать тебя, Тимофевна?
– Ольгою родители назвали. Ольшей.
– Ты прости, Ольга Тимофеевна, что грубо говорил с тобой, – чуть улыбнулся Игнатов. – Да только беречь надо таких женщин, как ты. Пылинки с них сдувать, потому как Россия-матушка на вас держится. Нас, мужиков, когда поубивает на войне, кто дом возьмет, детишек кто подымет? Ты не серчай, Ольга Тимофеевна, не возьму я тебя. Ты лучше жди нас да стол накрой, когда вернемся. И всплакни по-бабьи, если вернемся не все. Мужики на таких, как ты, дом оставляют в спокойствии, когда воевать идут. Дом, детишек малых. Да что там, страну оставляем на таких, как ты. Наше дело мужицкое, а ваше – бабье. И не скажу, кому труднее, а кому легче. Скажу просто, что каждый свой хомут на шею надевает да сам свой воз тянет. Так-то, Тимофевна!
– Ну, так я ждать-то и буду, – потупила взор женщина. – Куда ж я? Чай, машину вам отдаю, мне ж ее назад возвращать надо, с меня ведь спрос. Как я без машины вернусь. А как вы воротитесь, так и я двинусь далече. Коль отпустишь…
– А если не отпущу? – тихо, с затаенным жаром спросил Игнатов.
– Не отпустишь, так держи покрепче. У тебя рука-то сильная, я думаю. Вон сколько населенных пунктов в ней держишь. Нешто одну бабу не удержишь?
– Сильная рука, да ты только потом не пожалей, – тихо проговорил Касьян. – Баловать не дам. Сам не балую и жене своей не дам.
– Так и не давай,
