Николай Еремеев-Высочин - Афганская бессонница
— Лева, ты звони туда понастойчивее, не стесняйся! Прямо сейчас звони! Передай, что, если завтра кассет на месте не будет, пусть он считает, что мы с ним попрощались.
— Так и сказать?
— Так и скажи!
Гада протянул руку к трубке. Я снова помотал головой — твоего сына там нет! Мы попрощались с Левой, и я вернул трубку парнишке. Командир Гада смотрел на меня в упор, и взгляд его не предвещал ничего хорошего.
Главная проблема возникла там, где я ее совсем не ожидал.
5. Госпиталь. Пистолет
Как-то, еще в гостинице «Душанбе», Димыч рассказал мне одну историю из своей афганской эпопеи, которая не шла у меня из головы.
Их окружили духи на каменистом холме, где из укрытий были только большие валуны. Деваться десантникам было некуда, но афганцы, видимо, боялись, что утром прилетят вертолеты с подкреплением и они их упустят. Поэтому бой продолжался и когда уже стемнело. Ребята отступали все выше и выше, пока не оказались на вершине холма. Димыч понял, что здесь они все и полягут.
В какой-то момент он откинулся назад, чтобы достать из лифчика последний магазин для «Калашникова». Они сами шили такие жилеты с большими карманами, в которых носили боезапас и всякие другие полезные для войны вещи. Так вот, Димыч откинулся на спину и вдруг заметил в небе светящуюся точку — самолет. Он летел в десяти километрах над землей, но эти десять километров представляли собой границу между двумя мирами. Димыч представил себе, как там сейчас люди, какие-нибудь пассажиры рейса Ташкент — Дели, ужинают, переговариваются, слушают музыку, кто-то флиртует, стюардесса разносит выпивку. А здесь, под их ногами, звучат очереди, несколько его товарищей убиты, да и сам он ранен и уже ни на что не надеется.
Я сейчас испытал нечто подобное. Лев сейчас повесил трубку и пошел в наш подвальчик. Закажет себе люля-кебаб, овощной салат, сто граммов водки, пару пива и будет там тихо переживать за нас — если будет. А я повесил трубку и не знаю, буду ли я жив через час, к утру, да и просто через пять секунд. Я посмотрел на часы — без двадцати два.
Я поблагодарил паренька, и мы с Гадой вышли во двор. То ли талибы получили новые разведданные, то ли, отбомбив один сектор — наш, — они перешли на другой, но зарево сейчас висело над северными кварталами.
Мы были на западной окраине и из-за отсутствия домов могли наблюдать за процессом целиком. Правда, больше ушами, чем глазами. Вот слева, за холмом, раздается крепенький энергичный «бух». Дальше поворачиваем голову, пользуясь, как радарами, своими ушами. Вой конкретный, зловещий, отдающийся где-то в корнях зубов. Вот слева, за домами, взрыв, и еще один отблеск пламени добавляется к зареву. Я представил себе, что там сейчас творилось, — талибы били прямо по жилым кварталам.
Командир Гада взял меня за локоть. Его лицо стало каким-то рельефным — прорезались тени под глазами, ушедшими еще дальше вглубь черепа, щеки тоже ввалились, обозначив скулы. Теперь это привлекало взгляд даже больше, чем желтые корешки зубов у него во рту.
Мы уже вышли за шлагбаум, а Гада все еще говорил: горячо, сверкая глазами. Капельки слюны летели у него изо рта в самых драматических местах. Ключевые слова были те же: сын, изумруд, деньги, но чего он хочет от меня, я не понимал.
— Стоп! стоп! — остановил я его. — Командир Гада, я тебя понял: песар, замарод, пайса! И ты пойми меня тоже! Я не знаю, что там произошло! Это все-таки сто пятьдесят штук — такие деньги не лежат под подушкой, их надо найти!
Гада перебил меня и минуты на две держал слово.
И, знаете, что? Все это время он не был агрессивен, он не угрожал. Он просто очень переживал и просил — не униженно, с достоинством, — но просил меня снять с его души эту тяжесть.
— Голубчик, говорю же тебе: я все прекрасно понимаю! Но и ты меня пойми! — встрял я, когда ему понадобилось перевести дух. — Ведь пока все идет по плану. Я тебе тогда сказал, что сына освободят либо на следующий день, либо через один. Его освободили на следующий! Если бы его освободили только сегодня, тогда было бы нормально, что деньги он получит завтра. Фарда!
Я, как мог, иллюстрировал свои слова жестами, но Гада понял, похоже, только последнее слово.
— Фарда? — переспросил он.
— Ну, говорю же тебе! Фарда!
Гада снова горячо заговорил. Я молча смотрел на него. Только тут Гада ясно осознал, что я его не понимаю. Он задумался на секунду.
— Малек!
Конечно же, нам нужен был переводчик! Хотя в данной ситуации большого смысла в этом, в сущности, не было. Малек объяснит Гаде то, что я уже достаточно ясно выразил словом «фарда». Но я представлял себе, чем сейчас занимался единственный хирург города, по которому уже много часов беспрерывно палили из пушек!
— Малек! — повторил командир Гада. Его тон означал: вот решение проблемы, и других быть не может.
Мне пришлось изобразить целую пантомиму. Разрывы снарядов, раненые, Малек со скальпелем мечется от одного операционного стола к другому.
Гада выпрямился. Он приложил руку к груди и сказал несколько коротких фраз. Я различил только слово «Аллах» и потом, в самом конце, «лёт фан». Так бы я мог сказать ему «Христом Богом молю», а потом, поняв, что мой собеседник другой веры, добавил бы общечеловеческое «пожалуйста».
Я пожал плечами.
— Ну, пошли!
Я старался, как мог, изображая фронтового хирурга, но действительность не имела ничего общего с моим воображением.
Больница была одним из самых больших зданий в Талукане — трехэтажным, построенным, несомненно, при коммунистах. Оно находилось в глубине двора, а перед ним, как это делалось в Советском Союзе, были посажены деревья, вкопаны скамейки и даже сооружен цементный бассейн с торчащей посередине ржавой трубой фонтана. Так вот, все это пространство сейчас было заполнено людьми. Отовсюду то и дело подъезжали с бубенчиками конные пролетки, украшенные красными бумажными цветами. Из них родственники, суетясь и громко руководя друг другом, выгружали завернутых в того же цвета простыни раненых. Четверо мужчин бежали, скользя, среди луж, вцепившись двумя руками в угол одеяла, в котором переливалось человеческое тело.
Вслед за ними мы вошли во двор. Там люди выстраивались в очередь, но это была очередь тел. Два санитара в видневшихся из-под бурнусов белых халатах сортировали раненых. Кого-то живым не донесли, кто-то мог подождать, а кого-то санитары сразу отправляли в операционную. Этого и пытались добиться все родственники — чтобы их близкого немедленно показали врачу. Гомон стоял страшный — голосов было не различить уже в двух метрах. Поразительная вещь — не было слышно ни воплей, ни рыданий, этих естественных и ритуальных шлюзов горя на Востоке. Я понял, почему — женщины были только среди раненых.
Я обернулся к командиру Гада и развел руками: как ты хочешь здесь поговорить с Малеком? Но он вдруг схватил меня за руку и потащил к боковому входу больницы. Через пару метров, переступив через лежащего на одеяле раненого старика, я увидел за головами Малека, вышедшего на крыльцо.
Было видно, что он оперирует уже несколько часов: его светло-зеленый халат был забрызган кровью, взгляд отстраненный, как у сомнамбулы. Он зажег сигарету и сделал несколько жадных затяжек — пять или шесть. Он уже собирался бросить едва начатую сигарету и вернуться в больницу, когда заметил нас. Гада вцепился ему в рукав и что-то горячо закричал в самое ухо. Гам вокруг стоял такой, что в метре от них я уже не различал слов.
— Он очень беспокоится за сына, — наклонившись ко мне, крикнул Малек. — Он считает, что тот снова в тюрьме!
— Скажите ему, что нет — он на свободе! — крикнул в ответ я. — И завтра он получит деньги! Скажите ему, что он выполнил, что обещал, и мы выполним тоже. Что бы ни случилось! Я отвечаю за это!
Похоже, Малек перевел Гаде все слово в слово, фразу за фразой. Гада попытался задать еще какой-то вопрос, но Малек уже хлопнул его по плечу, в последний раз затянулся, бросил сигарету в лужу и исчез за дверью. Мы с ним и не поздоровались, и не попрощались.
Пробираясь среди тел — лежащих и стоящих, — мы вышли на улицу. Я осознал вдруг, что что-то изменилось, и сразу ощутил, что именно. Талибы прекратили артобстрел. Странно, это только сейчас пришло мне в голову: а ведь моджахеды не палили в ответ из всех орудий! Когда еще был рамадан и стрелять было нельзя, баловались время от времени, для острастки. А сейчас молчали. Что, это такой план? Или просто не из чего стало стрелять?
Однако конец артподготовки ничего хорошего не обещал. В ней есть смысл, только если сразу за ней начинать атаку. Так что установившаяся тишина таила в себе не успокоение, а тревогу.
Командир Гада остановился поговорить с двумя вооруженными моджахедами. Я узнал одного из них — он снимался у нас в эпизоде рукопашного боя. У него была классная растяжка: он мог наносить удар ногой в голову противника, вытягиваясь практически в шпагат. Теперь его нога была зажата между двумя досками, а брюки стали бурыми от крови. Я поздоровался со всеми за руку, бойцы Дикой дивизии улыбались мне, как старому приятелю.
