Джон Карре - Абсолютные друзья
После того как жена целый час рассказывает ему о пяти прошедших неделях, он поднимается, обходит стол, целует и ласкает ее, пока им не остается ничего другого, как вновь подняться наверх и заняться любовью. И лишь после этого мало-помалу он выдает подвергнутую жесткой цензуре информацию о своих приключениях с артистами, использует приступы смеха Кейт, чтобы еще раз подумать, что следует сказать, имитирует голоса главных действующих лиц, и в конце концов она клянется, что сможет узнать Лексэма, где бы ни встретила.
– И, слава богу, мне не придется проходить через все это до июня, – заканчивает он со вздохом облегчения.
– До июня? А что будет в июне?
– О, они хотят послать меня в Прагу… – Словно Прага – это шаг вниз в сравнении с Берлином.
– Зачем? – спрашивает она и добавляет: – Прага – прекрасный город.
– Международный фестиваль танца. Там хотят, чтобы Англия приняла в нем участие. Само собой, Британский совет оплачивает все расходы.
– Как долго?
– Десять дней. Двенадцать, с учетом дороги.
Она молчит, обдумывая его слова. Потом дружески похлопывает себя по животу.
– Что ж, пусть так и будет. Если, конечно, он не решит ускорить свое появление на свет.
– Если она решит, я буду здесь раньше ее, – клянется Манди.
Это их семейная игра. Она говорит, что будет мальчик, он говорит – девочка. Иногда, чтобы сохранить интригу, они меняются ролями.
Глава 7
Психоделический автобус скрывается из виду, последние прощальные крики артистов растворяются в уличном шуме. Манди и Эмори сидят напротив друг друга в чулане со звуконепроницаемыми стенами, по другую сторону коридора от его кабинета. Между ними на столике вращаются кассеты магнитофона. Они тут разговаривают, объясняет Эмори, а доставленные Манди сокровища уже летят в Лондон. Аналитикам не терпится заполучить их в свои руки. А пока они ждут от нас полный отчет о прошлом: максимально подробный автопортрет Эдуарда, историю любви Саша – Манди с того первого момента, как оба увидели друг друга, доскональное описание человека, называющего себя профессором Вольфгангом, не опуская никаких деталей.
Смертельно уставший и одновременно возбужденный донельзя, Манди целый час блестяще отвечает на все вопросы Эмори, потом еще час, уже сбавляя темп, прежде чем начинает зевать, словно испытывая недостаток кислорода. В приемной, дожидаясь, пока Эмори отдаст пленку, засыпает, едва просыпается во время короткой поездки на автомобиле в то место, куда везет его Эмори, и приходит в себя, обнаружив, что побрит, принял душ и стоит со стаканом виски с содовой у занавешенного тюлевой занавеской окна уютной квартиры с видом на Клейстпарк, где дородные представители берлинской буржуазии, включая молодых мамаш с колясками, прогуливаются приятным теплым солнечным вечером в каких-то пятидесяти футах ниже его. Если для Эмори он – любопытный экземпляр, то для себя просто загадка. Стресс, осознание, что совершил, тревоги, о которых до этого момента отказывался думать, наваливаются сообща, лишая последних сил, оставляя в полном недоумении.
– Так, может, ты позвонишь Кейт, пока я попудрю носик? – предлагает Эмори, они уже перешли на «ты», с улыбкой, которая никогда не покидает его лицо.
На это Манди отвечает, да, конечно, позвонить надо, но вот это его и тревожит: Кейт, и что именно он должен ей сказать.
– Никаких проблем, – весело заверяет его Эмори. – Твой разговор будут записывать как минимум шесть разведывательных ведомств, поэтому ты должен придерживаться золотой середины.
– Какой середины?
– Тебя задерживает здесь Британский совет, далее следуют причины. «Придется задержаться, дорогая… проблемы в конторе… мои хозяева и господа умоляют меня остаться, пока все не наладится. Tschuss,[74] Эдуард». Она – женщина работающая. Так что поймет тебя.
– А где я буду жить?
– Здесь. Скажи ей, что тут хостел для одиноких офицеров, это ее успокоит. Телефонный номер на аппарате. Поменьше извиняйся, и она тебе поверит.
Именно так и происходит. Пока Эмори «пудрит носик», Кейт верит Манди до такой степени, что тот чуть не сгорает от стыда. Однако десять минут спустя он уже сидит в автомобиле Эмори, перебрасывается шутками с водителем-сержантом, и на этот раз они приезжают в новый рыбный ресторан в Грюневальде, о котором еще мало кто знает, и это хорошо, потому что в наши дни в Берлине чертовски трудно найти спокойное местечко. За обедом, которым они наслаждаются, сидя голова к голове в кабинке, кутающейся в сумрак и предназначенной для влюбленных, под грохот живой музыки, настроение Манди магическим образом поднимается, поднимается настолько, что после игривого вопроса Эмори, пожелавшего узнать, не сожалеет ли он, будучи убежденным леваком, об отказе от святости коммунистической Европы ради декаданса Запада, Манди, удивляя не только Эмори, но и себя, разражается громогласной речью, в которой клеймит как советский коммунизм, так и все, что с ним связано.
Возможно, он выражает свои сокровенные чувства, а может, это последний приступ ужаса, который он испытывает, оглядываясь назад и окончательно понимая, что сотворил и чем все могло закончиться. В любом случае Эмори не упускает возможности использовать момент по максимуму.
– Если хочешь знать мое мнение, Эдуард, ты – прирожденный разведчик, наш человек и внутри, и снаружи, – говорит он. – Так что спасибо тебе, и добро пожаловать на борт корабля. Твое здоровье.
И с этого тоста, Манди потом так и не смог понять почему, но все получилось как-то само собой, разговор перемещается на сугубо академическую тему: чем в такой ситуации человек должен делиться с женой, а чем – нет, при этом ни один эту самую ситуацию не конкретизирует. И с точки зрения Эмори, которую он не навязывает, но высказывает достаточно уверенно, основываясь на собственном опыте, грузить дорогих тебе людей информацией, которая им совершенно не нужна, зная которую, они ничего не смогут изменить, так же пагубно и эгоистично, как держать их в полном неведении, и более спорно. Но это личное мнение Эмори, а Эдуард может придерживаться другого.
К примеру, если этот любимый, которому хочется во всем признаться, беременная женщина, продолжает Эмори.
Или от этого любимого никогда не было никаких тайн, поэтому нет никакой возможности держать такой большой секрет под замком.
Или этот любимый – человек высоких принципов, у которого могут возникнуть проблемы в примирении своих политических взглядов с… ну, некими действиями, направленными против определенного врага или идеологии, которую этот человек воспринимает совсем не так, как мы.
Короче, если эти любимые люди – Кейт, и у них и так достаточно поводов для волнения: работа в школе, домашнее хозяйство, муж, нуждающийся в заботе, первенец, который должен в скором будущем появиться на свет, троцкисты, которых давно пора вышвырнуть из сент-панкрасского отделения Лейбористской партии… должно быть, по ходу бесед с Эмори Манди рассказал ему и о них тоже.
Квартира у Клейстпарк не принадлежит Эмори. Но и не хостел для одиноких офицеров. Это место, которое он придерживает для тех, кто в городе проездом и не хочет афишировать свое присутствие. А теперь Эмори должен вернуться в контору, чтобы узнать, нет ли каких новостей из Лондона.
Но Клифф останется в соседней спальне, на случай, если тебе что-то понадобится.
И Клифф всегда знает, как меня найти.
А если утром ты захочешь прогуляться, ты говорил, что обожаешь ранние прогулки пешком, я с радостью составлю тебе компанию. Пока же постарайся уснуть. Ты отлично поработал.
Я постараюсь.
* * *Манди лежит. Сна ни в одном глазу, как и в прошлую ночь в Веймаре, считая четверти и половинки сверхсинхронизированных западноберлинских часов.
Поднимайся и беги, говорит он себе. Тебе это совершенно не нужно. У тебя есть Кейт, ребенок, который должен вот-вот родиться, работа, дом. Ты больше не в Таосе, для тебя период скитаний закончился. Ты – Тед Манди, дипломат культуры и будущий отец. Хватай чемодан, тихонько, чтобы не разбудить Клиффа, спускайся вниз и дуй в аэропорт.
Но, давая себе такой совет, он вспоминает, а какой-то кусочек мозга помнил об этом постоянно, что его паспорт у Ника Эмори… простая формальность, Эдуард, верну его тебе завтра утром.
И Манди знает: отдавая паспорт, он прекрасно понимал, что сие означает, к чему ведет, так же, как понимал это и Эмори.
Он присоединялся. Прирожденный разведчик определял свою судьбу.
Его не заставляли, ему не выкручивали руки. Он по своей воле говорил: «Я с вами», – точно так же, как за обедом разглагольствовал об ужасности коммунистической жизни. Он предлагал взять его действующим игроком в команду Эмори, потому что видел себя таковым, разгоряченный достигнутыми успехами, и таким игроком уже видел его и Эмори.
