Богомил Райнов - Агент, бывший в употреблении
Дождь все идет, и нет надежды, что он закончится. Сначала думаю воспользоваться машиной, но потом решаю ограничиться плащом. Автомобильные пробки в такую погоду просто невыносимы.
Застаю ТТ на его привычном месте за рабочим столом и в его обычном настроении. Хмурый Черч, по сравнению с ним, просто сияет.
— Что ты об этом скажешь? — спрашивает хозяин кабинета, протягивая мне листок бумаги.
На листке — напечатанный на принтере короткий текст крупными буквами: «Отдай миллион!»
— Знакомая фраза, — отвечаю. — Читал небось Ильфа и Петрова.
— То, что это из Ильфа и Петрова, и Черчу известно. Я спрашиваю, какой в этом смысл. Четвертый день присылают мне по почте эту чушь.
— Хотят позлить тебя. И, похоже, им это удается.
— Позлить меня… Им что, мало того, что тебя подослали?
— Я, Траян, твои мучения — разделяю. А причиняют тебе их другие.
— Я не такая неженка, чтобы страдать от подобного ребячества. Мне только хочется узнать, кто автор.
— Именно в этом цель и состоит: заставить тебя теряться в догадках. Так что как только получишь нечто подобное — сразу рви, не вскрывая конверта.
— Но это хитрые негодяи. Присылают требование в самых разных формах: сначала глянцевая почтовая открытка, потом рекламный буклет, а вчера — некролог.
— Ты уже позавтракал? — спрашиваю его, чтобы прекратить глупый разговор.
— И даже пообедал: пюре из шпината и морковный салат. Смотри, как бы слюнки не потекли.
— Значит, пора выпить кофе.
Хозяин дома велит одному из близнецов сварить два кофе: один — с, а другой — без. Молча выпиваем свои порции, и я уже собираюсь уходить, как ТТ приносит коробку с сигарами. Значит, последует продолжение. Сосредоточенное курение тоже предполагает молчание. Только хорошенько накачав свои внутренности дымом, хозяин дома соблаговоляет заговорить.
— Пока я разбирался с украинцами, ты копался в моем сейфе и уронил на пол одну пачку. Вот она!
Он достает из кармана халата пачку долларов и бросает ее на стол.
— Возможно, — говорю в ответ. — Пачек было так много, что в темноте я мог одну из них не заметить на полу.
— Поэтому я думаю, не провести ли нам один эксперимент?
— А что нам мешает? Эта дождливая погода ни к чему другому и не располагает. А в чем эксперимент?
— А вот в чем: забери себе эту пачку.
— Похоже, подкуп ты называешь экспериментом.
— Я не подкупаю. Я знаю, что ты стоишь дороже десяти тысяч. Ну ладно, давай бери!
— Хорошо. Считай, что взял. Что дальше?
— Что дальше — решать тебе. Эти деньги уже твои. Но, как ты понимаешь, и не совсем твои. И как ты с ними поступишь?
— Уж не думаешь ли ты, что я торчу здесь из-за каких-то десяти тысяч? Речь идет о миллионах.
— О них потом. Сейчас я хочу знать, кому ты передашь эти деньги.
— Говорил ведь уже: от народа ушло — к народу вернется.
— Народ — понятие абстрактное. Я тебя конкретно спрашиваю: кто получатель этих денег? Манасиев? Если так, то по твоей логике получается, что, забирая деньги у одного бандита, ты отдаешь их другому бандиту.
— Манасиев — не единственная инстанция.
— Тогда назови другого получателя. И с ним будет то же самое. Или скажут «мерси» и присвоят без возражений, или устроят формальную процедуру, в том смысле, что у кого ты их изъял, каким образом и где остальные. Скажешь: «Нет остальных». А они тебе: «Как это „нет“? Расскажи эту сказку кому-нибудь другому!» И пойдут проверки, допросы, очные ставки, а потом посадят тебя в тюрьму… А деньги тем временем осядут в чьем-то кармане, но это уже не будет иметь никакого значения.
— Если ты вернешь не одну эту пачку, а миллионы, о которых идет речь, то какая тебе разница, кому они достанутся?
— Это должно заботить не меня, а тебя. Чтобы ты наконец понял: нет в том большого героизма, чтобы отнять деньги у человека, названного вором, и отдать их действительно вору, который нанял тебя в услужение.
— А есть факты, доказывающие, что он вор?
— Сколько угодно. А почему они, по-твоему, так активизировались в желании восстановить справедливость, что принялись преследовать людей, переведших свои активы за границу? Да потому, что в самой стране уже больше нечего воровать!
— Ты приводишь отчасти справедливые аргументы, чтобы тем самым оправдать собственные мерзости, — соглашаюсь.
— А ты тыкаешься, как слепой котенок, и все никак не хочешь ни примириться с мерзостями, ни признать горькую истину.
— Я не услышал в твоих словах никакой истины.
— Эти так называемые грязные деньги, Эмиль, стали безвозвратно потерянными в тот самый миг, когда их украли у государства. Кого бы и что бы ты ни разоблачил, их уже не вернуть. Тебе известен хоть один случай, когда потерянное было бы возвращено? Оно тонет, тает, испаряется, преображается — поди найди его! Можно разоблачить вора, можно посадить его в тюрьму, можно его убить. Но деньги никогда не вернуть!
— Опять философствуешь, — говорю. — Оставь философствование напоследок, чтобы утешиться за секунду до выстрела, который в тебя произведут.
— А ты намеренно выбрал этот мрачный день, чтобы прийти и напомнить мне о смерти и скоротечности жизни?
Вот и напоминай теперь ему, что я пришел сюда не по собственному желанию, а по его просьбе, так как ему вздумалось поставить дурацкий эксперимент.
— И чего ты так носишься с этой своей бездной? — спрашиваю его. — Откуда тебе знать, какая она?
— Я ее видел.
— Во сне или наяву?
— Я видел ее в одном фильме по телевизору. Там космонавт вышел в открытый космос, чтобы починить аппарат, и у него порвался трос. И он полетел в темную бездну. Медленно-медленно он падал в эту темную бездонную прорву, падал и падал, пока не исчез. В бездне.
— Теперь понятно, какой тебе видится смерть. Воображения у тебя поменьше, чем у Черча.
— Черч лучше нас обоих, — соглашается ТТ.
Теперь можно уходить. Пойду к Марте, и мы с ней обстоятельнее обсудим более актуальный вопрос о дождливой погоде, о том, когда она кончится. Надеваю плащ и спускаюсь по лестнице. Рослый швейцар, уже признающий меня за своего, кивает мне на прощанье. Поднимаю воротник плаща и сую руки в карманы, приготовившись выйти навстречу венским ветрам. Моя правая рука нащупывает продолговатый предмет, размерами напоминающий пачку долларов.
Значит, эксперимент продолжается.
В условленный день и час я прилежно спускаюсь в подземный переход возле здания Оперы — чтобы люди Манасиева не объявили меня дезертиром и невозвращенцем. Топчусь минуты две у газетного киоска и покупаю «Ди Прессе», давая понять, что сообщить мне нечего. Я убежден, что эти тайные встречи — абсолютная глупость, особенно после того, как Манасиев во всей своей красе самолично посетил Вену. И, в сущности, чего ради вся эта секретность? Ради местных властей, которые при желании могут получить всю необходимую информацию непосредственно у Табакова? Или ради нас самих, дабы убедить, что у нас все в порядке, что мы, по меткому выражению полковника, снова, как и прежде, стоим на посту, пусть и нет уже прежнего врага.
Однако этим утром на позициях — наших (или вражеских?) — наблюдается легкое движение. Устанавливаю это, когда на выходе из перехода вижу у себя за спиной уже знакомое лицо.
— Ну что? — спрашивает лицо.
— На западном фронте без перемен, — отвечаю, пользуясь уже известной фразой.
— Зато на восточном — перемены, — отвечает нелегал с едва уловимым злорадством. — Возвращайся в Софию.
— Раз надо, значит, вернусь.
— Немедленно! — Жестким тоном поясняет он, как видно раздраженный моим безразличием.
— Прямо сейчас?
— Можно сказать и так. Полковник хочет, чтобы ты уже завтра был у него.
— Буду. Что еще?
— Остальное — в Софии.
Он осматривается, проверяя, не засек ли его противник, и исчезает.
Готовлюсь к отъезду. Еду в автомастерскую, где время от времени осматривают мою машину. Вообще-то в этой мастерской обслуживаются машины Табакова, поэтому мне их услуги частенько обходятся даром, чем я старательно пользуюсь, зная, какой кислый вид принимает Манасиев, когда заходит речь об оплате моих служебных расходов.
Сегодня дождя нет. Погода почти весенняя. Пока техник занимается моей машиной, выхожу из мастерской подышать свежим воздухом. Меня занимают кое-какие мысли — не о табаковской бездне, а о жизни вообще, — когда слышу за спиной знакомый голос:
— Здравствуйте, господин Боев.
Пешо. Мой любимый шофер, хотя и отставной.
— Здорово, Пешо. Ты тоже в мастерской?
— Я здесь по делу.
— У Табакова работаешь?
— У кого же еще.
— Что-то я ни разу не видывал тебя в Генеральном штабе.
— Там близнецы. Меня, как новенького, выпихнули подальше от Центра.
