Лен Дейтон - Берлинские похороны

— Его не все не любили. Н-н-немцы очень даже любили. Они любили его почти так же, как его деньги. Почти как его деньги, — повторил он. — Видите ли, немцы за деньги оказывали услуги.

— Какие услуги?

— Какие угодно, — сказал Пулемет. — Например, офицер-медик продавал за деньги самые разные штучки. За к-к-крупную сумму вас могли вылечить.

Я кивнул.

— Вылечить, — повторил старик. — Вы понимаете, что я имею в виду?

— Да, — сказал я, — они могли мучить невиновных и отпустить на свободу виновных.

— Виновных, — откликнулся старик. — Странные слова вы употребляете.

— Кто убил Брума? — спросил я, решив прервать риторику старика.

— Международное равнодушие.

— Кто лично убил его?

— Невилл Чемберлен, — ответил старик.

— Послушайте, кто задушил его? — Мне хотелось отвлечь его от философических парадоксов.

— Ах, кто задушил? — Он надел на голову шляпу, будто судья перед вынесением смертного приговора. — Кто послужил орудием смерти?

— Да.

— Охранник, — сказал старик.

— Офицер?

Йозеф снял шляпу и вытер внутренний кожаный обод носовым платком.

— Это был офицер-медик? — подсказал я.

— Разве мой брат не сказал вам? Он знал.

— Я вас спрашиваю.

Старик водрузил шляпу на прежнее место.

— Landser[43] по имени Валкан. Мальчишка. Не плохой и не хороший.

Он вышел через дверь на яркий солнечный свет. Белые могильные камни тонули в зеленой траве. Я вышел следом.

— Вы знали солдата по фамилии Валкан?

Он быстро повернулся ко мне.

— Не больше, чем вас. Вы что, думаете, Треблинка — это что-то вроде клуба консервативной партии? — Он пошел дальше. На солнце кожа его казалась желтовато-восковой.

— Постарайтесь вспомнить, — сказал я. — Это важно.

— Это меняет дело, — сказал старик и потер подбородок. — Раз важно, я должен вспомнить. — Он жевал каждый слог и помещал получившееся слово на кончик языка, избегая исказить гласную или же потерять хоть какой-нибудь оттенок. — А я занимаю вас такими мелочами, как удушение в газовых камерах полумиллиона человек. Он посмотрел на меня откровенно издевательски и пошел на улицу.

— Заключенный Брум, — сказал я. — Что он сделал?

— Сделал? А что я сделал? Чтобы попасть в концлагерь, достаточно быть просто евреем. — Он открыл воротца кладбища, ржавые петли заскрипели.

— Он был замешан в убийстве? — спросил я.

— А разве мы все не были замешаны?

— А может, он был коммунистом?

Старик остановился в воротах.

— Коммунистом? — переспросил он. — В концлагере люди иногда признавались в убийстве, многие сознавались, что были шпионами. Заключенный мог даже признать — на очень короткое время, — что он еврей. Но коммунистом — нет. Этого слова никто никогда не произносил. — Он вышел за ворота на улицу и направился к старой синагоге.

Я шел рядом.

— Может, в ваших руках последняя возможность наказать виновного... — умолял я, — ...предателя.

Старик вцепился в слово «предатель».

— Что это значит? Еще одно из ваших словечек? Как назвать человека, который бросил кусок хлеба из своего дневного рациона в детскую зону, если он немецкий солдат и нарушил приказ, запрещающий делать такие вещи?

Я молчал.

— Как назвать человека, который отдавал свой хлеб только за деньги?

— Как назвать еврея, который работал на немцев? — вставил я.

— Так же, как француза, работавшего на американцев, — задиристо ответил старик. — П-п-посмотрите вон на те часы.

Я посмотрел на Старанову синагогу, туда, где на солнце золотились старые часы с еврейскими цифрами.

— Там было гетто, — сказал Йозеф, резко взмахнув рукой. — Когда я был мальчишкой, я каждый день смотрел на эти часы. И только в восемнадцать лет я выяснил, что они не похожи на все остальные часы в мире.

Из-за угла выехал громадный блестящий туристский автобус, сверкающий, как стеклянная брошка. Звучный, усиленный радиосистемой голос говорил:

— ...богатство скульптурных предтеч высокой готики. Это самый старый из сохранившихся еврейских молельных домов в Европе.

— Эти часы идут назад, — сказал Йозеф, — против часовой стрелки.

Из автобуса выходили серьезные туристы, перепоясанные ремешками кино— и фотокамер.

— Часы идут верно, но каждые сутки они отсчитывают один день в обратном направлении. — Он постучал по моей руке. — Именно это нами и произойдет, если мы все время будем только вспоминать Валканов, Брумов и Моров, вместо того чтобы двигаться вперед к миру, в котором такие люди просто не будут рождаться.

— Да, — согласился я.

Йозеф Пулемет с любопытством взглянул на меня, пытаясь определить, действительно ли я понял его. Он сказал:

— Мы должны жить в соответствии с нашими личными решениями и верованиями, так меня учили. Когда я в свое время предстану перед моим Богом, он спросит меня не о том, почему я не вел жизнь Моисея, а почему я не сумел быть Йозефом Пулеметом.

Йозеф Пулемет прошел мимо высыпавших из автобуса туристов, он двигался, как механическая игрушка. Американец из отеля кричал своей жене:

— Быстро, Жани, неси кинокамеру. Смотри, какой прекрасный кадр, вон тот старик под часами.

Глава 36

Повторение позиции: возвращение через какое-то количество ходов к ранее существовавшему положению.

Лондон, пятница, 25 октября

Специалисты Метеорологического управления должны разобраться, почему каждый раз, когда я подлетаю к Лондонскому аэропорту, обязательно идет дождь. Надо, наверное, спросить у миссис Мейнард. Громадные серебряные крылья блестели от капель дождя, пропеллеры превращали лужи в причудливые ветвистые фигуры, самолет подруливал к стоянке. Послышалось щелканье расстегиваемых ремней безопасности и нервный говор облегчения. В первых рядах деловые мужчины в жилетах из верблюжьей шерсти ощупывали свои дождевики, бутылки и камеры.

Стюардессы стряхнули с себя летаргическое безразличие и в неожиданном приливе энергии бросились собирать свои личные вещи. Моторы взвыли напоследок, и, наконец, пропеллеры остановились. Снаружи на мокром асфальте грузчики толпились вокруг своих штурмовых лестниц.

Распахнулась громадная дверь города. В коридорах раздавались звуки последних приготовлений перед вступлением в действие боевых машин — так, видимо, жадные глаза смотрели на Бухару. Появились мужчины в голубой с золотом униформе, они держали при себе свои документы и сокровища, хотя разграбление города уже началось.

— Хорошо долетел? — спросила Джин.

— Нормально, — сказал я. — Почти весь полет я читал историческую книгу... и старался забыть вкус съеденной пищи.

— Это подчас очень нелегко. — Джин вывела свой «ягуар» со стоянки. Когда машина выбралась на дорогу, я расслабился на сиденье.

— Много работала?

— Каждый день бегала в парикмахерскую.

— Выглядишь прекрасно.

— Да? — Джин чуть повернулась и поправила шиньон. — У меня новый мастер, который раньше был помощником...

— Не выдавай секретов, — прервал ее я. — Для меня без секретов пропадает все очарование.

— Тебе надо сделать несколько вещей. Я написала пару писем, проверь, все ли там в порядке. На завтра назначена встреча с Гренадом, но наверняка я ему ничего не обещала.

— Чего ему надо?

— О'Брайен организовал в министерстве иностранных дел какую-то конференцию. Я предупредила его, что ты к этому времени можешь еще и не вернуться. Я попросила Чико сходить туда.

— Умница, — сказал я. — А почему Гренада интересуют такие вещи? Ведь конференции устраивают с единственной целью, чтобы О'Брайен мог писать свои длинные отчеты и приглашать своих соседей по Восточной Англии читать там лекции по двадцать пять гиней за штуку.

— Гренад посещает их, поскольку они дают ему возможность совершать бесплатные поездки в Лондон, где, как ты знаешь, он проводит все время на вокзалах, наблюдая за поездами.

— Ну, это достаточно безобидно.

— Когда ты заставляешь меня развлекать его, это перестает быть безобидным. В прошлом ноябре после прогулок с ним на вокзалы я провалялась десять дней с гриппом. Все, что я вынесла из этих прогулок, это знание, где расположены паровые аккумуляторы и почему их до сих пор используют, и умение распознавать по звуку трехцилиндровый локомотив.

— Мне кажется, что ты в душе гордишься собой.

— Если бы он не был таким симпатягой, я бы наверняка отказалась идти.

— Значит, ты снова пойдешь?

— Нахал.

— Понимаешь, все дело в чувстве вины, — сказал я.

— Ты имеешь в виду любовь к поездам?

— Да, — сказал я. — Во время войны он был в Сопротивлении. Он уничтожил очень много локомотивов. А теперь, когда их окончательно вытесняет технический прогресс, он считает, что должен защитить и сохранить их.

— Ты устраиваешь для него ленч?

— Да Ты тоже приходи. Ты ему нравишься.