Николай Шпанов - Заговорщики. Преступление
В течение двух с половиной веков британский империализм тратил все новые и новые миллионы фунтов стерлингов на реконструкцию одного из двух Столбов Геркулеса. Англия пыталась удержать то, что время и прогресс упрямо списывали со счетов островной империи, — стратегическое значение Гибралтара. Когда‑то, может быть, еще в конце прошлого столетия, семьдесят пещер, вырытых, выдолбленных, выгрызенных упрямыми зубами в скале Гибралтара, и семьсот пушечных жерл, глядящих со скалы на пролив, могли считаться непреодолимой преградой для флота. Но в XX веке даже испанские фашисты стали называть эти пушечные стволы "зубами старухи".
В один из вечеров начала марта 1939 года сигнальная пушка гибралтарской крепости ударила, как всегда, ровно в 20. 00. С этой минуты вход в порт и выход из него был закрыт. Задвинулась решетка железных ворот, соединяющих крепость с материком. Тем не менее на гибралтарский рейд, являющийся частью просторной Алхесирасской бухты, вошел "корабль его величества" крейсер "Дидона". "Дидона" был типичным британским крейсером. Он в меру устарел, был в меру тихоходен, вооружен в меру старыми шестидюймовыми пушками Армстронга. Они стреляли порохами, воспламенение которых в погребах "Ляйона" было причиной гибели половины его команды в битве при Скагерраке.
Как всякий британский корабль, "Дидона" была снабжена комфортабельными каютами для офицеров и отвратительными кубриками для команды. Одним словом, это был как раз один из многочисленных кораблей, составлявших становой хребет британского боевого флота, один из тех кораблей, пушки которого, как торчащие вперед клыки старого бульдога, предназначались главным образом для того, чтобы устрашать слабонервных пиэтетом черного галстука и трех полосок на матросском воротнике. "Дидона" не столько воевала, сколько стационировала в колониях, где обнаруживались признаки волнений. Она с торжественностью королевских похорон возила в Лондон индийских князей на поклон к "императору Индии" и в обмен доставляла индусам английских вице–королей и шпионов.
Прогромыхав по клюзам якорными канатами, "Дидона" замерла на внешнем рейде. Она не зашла за мол, а остановилась на той стороне Алхесирасской бухты, что омывает подножие скалы Гибралтара. Эта скала нависла над морем подобно огромному хищному зверю, намеревающемуся вот–вот совершить прыжок в Африку. Если судить по размерам зверя и по выступающим на его боках мощным складкам каменных мускулов, прыжок через пролив, казалось, не представлял бы для него труда.
На берегу "Черного материка" до сих пор гнездятся измельчавшие потомки некогда грозных испанских конкистадоров, а не коммивояжеры ненасытного британского империализма. Это было так — вопреки пушечным стволам Гибралтара, обращенным жерлами на юг, вопреки линкорам, крейсерам и эсминцам, денно и нощно коптящим густосинее африкано–европейское небо. Да, вопреки всей этой до пышности демонстративной мощи жадного британского зверя, его каменный хвост был тут накрепко прикован к Европе. И как ни противно это было "британскому духу", перед глазами английских офицеров, бездельничающих на высоком плато Юроп–Пойнта, простиралась опаляемая лучами солнца беспредельная лилово–желтая панорама африканских областей, населенных черными людьми, которых эксплуатировали не англичане, земель, недра которых расхищались не англичанами, где "европейскую цивилизацию" и "свет веры христовой" насаждали не английские штыки. Это казалось английским офицерам просто скандальным, отвратительным. Но это было так.
Было бы ошибкой думать, будто британский империализм смирился с таким положением и больше не претендует, чтобы Гибралтар выполнял какую‑либо иную роль, кроме заржавевшего ключа шатающихся ворот Средиземноморья. Цвета испанских Бурбонов стали торговым флагом нескольких темных старых домов, стоящих вовсе не в Мадриде, а в сердце Лондона — в Сити. Одного из задач "флота его величества" короля Англии стала защита английских фунтов, вложенных в недра, в промышленность и в банки иберийских полуколоний Сити — Испании и Португалии.
Прошло довольно много времени после того, как якоря "Дидоны" легли на грунт. Сонно улеглась вода, взволнованная винтами крейсера. На корабле воцарилась тишина.
Мягко ступая резиновыми подошвами по дереву надраенной палубы, к шестивесельному катеру № 3, покоившемуся в рострах, подошел офицер. Он с усилием отогнул на носу катера край брезента и заклеил дощечку, где было выведено слово "Дидона", полоской с названием одного из коммерческих кораблей, стоявших в ту ночь на рейде. Офицер проделал это со сноровкой, свидетельствовавшей о том, что заниматься этим ему было не впервой.
Через несколько минут под умелыми руками матросов катер бесшумно опустился на воду. Кроме команды, в него сошел человек в штатском. Боцман посветил фонарем на кормовую банку, чтобы показать пассажиру его место. В луче света можно было узнать Уинфреда Роу.
Роу тяжело опустился на свое место на корме, рядом с рулевым. Он был целиком поглощен своими мыслями, связанными с этой неожиданной для него поездкой в Испанию: когда он был уже совсем готов отправиться в Советский Союз, вместе с "первым вариантом военной миссии" (так называл эту группу шеф), все вдруг изменилось — Роу получил неотложное поручение в Испанию.
— Вы там уже бывали и знакомы со всей этой публикой, — сказал шеф. — Даю вам возможность еще разок прокатиться туда. Довольны?
Да, в тот момент Роу был доволен: разве плохо отделаться от поездки в страну, которой он боялся как огня? Испания — совсем другое дело.
Правда, вскоре ощущение удовольствия пропало. Роу узнал, что сможет пробыть в Испании ровно столько, сколько понадобится на выполнение поручения, — ни одного часа больше. Это значило, что его личные дела, которые он снова наладил было с Грили, так и останутся незавершенными. Все надежды, которые он возлагал на победу Франко, рассыпались.
Мягкое покачивание катера и ритмичный стук уключин навели его на воспоминания. А в воспоминаниях Роу было мало веселого. То, что Уинфред Роу был сотрудником британской секретной службы, отнюдь не следует приписывать "призванию" или каким‑либо его высоким личным качествам. В его характере никогда не было отмечено специфических черт, о которых любят писать, как о свойствах, определяющих пригодность к службе тайного агента. В юности Уинни не обладал ни сильной волей, ни способностью к изворотливости в трудных обстоятельствах. У него не было и выдающегося личного мужества или инициативы, которые выдвинули бы его из ряда обыкновенных людей, в изобилии топчущихся на тротуарах всех английских городов. Напротив, в те времена Уинн отличался скорее некоторой мягкостью. Он был флегматиком. Он даже не давал себе труда заботиться о карьере, которая в его годы составляет заботу каждого англичанина его круга. Можно с уверенностью сказать: если бы не воля отца, Уинн никогда и не очутился бы на службе разведки, которая, если верить обильной литературе, создаваемой по прямому заказу самой же разведки, отбирает из среды англичан "лучшее, что может дать нация".
Настойчивое желание Роу–отца видеть Уинни на этой службе было продиктовано тем, что именно там два поколения Роу закладывали основание материальному благосостоянию своего ничем не замечательного рода. Ни Роу–дед, ни Роу–отец не видели в профессии разведчика ничего романтического. Для них ничто не отличало ее от любой другой службы британской короны. Они были прозаическими чиновниками от шпионажа. Сотни и тысячи роу до них, при них и после них так же прозаично подвизались на службе разведки в английской метрополии, в ее многочисленных колониях и за рубежами империи. Настойчивость, проявленная Роу–отцом в определении Уинна на ту же службу, где он сам провел около полувека, была продиктована соображениями весьма практического свойства: мистеру Роу–старшему хотелось отойти в лучший мир в уверенности, что дедовский дом на Кинг–стрите не только не пойдет с молотка после его смерти, но, бог даст, будет заменен более обширным на Парк Лейн.
Если бы не отцовская настойчивость, Уинфред Роу и по сей день предавался бы приятному ничегонеделанию в обществе сверстников или соревновался бы со своими друзьями в собирании какой‑нибудь дряни. Еще в колледже он питал пристрастие к пуговицам и считался знатоком этого предмета. Но оказалось, что такого рода страсть требует расходов, непосильных отпрыску фамилии Роу. Он с выгодою продал свое собрание пуговиц и отказался от мысли достичь чего‑либо и среде коллекционеров.
Однако с переходом на службу в разведку перед Роу снова встала перспектива заняться коллекционированием. В этом учреждении считалось весьма похвальным собирать что‑нибудь, что могло служить благовидным предлогом для проникновения в такие места, где пребывание простого туриста–бездельника показалось бы подозрительным. Можно было собирать черепки тибетской посуды, японские гребни или русские вышивки. Можно было для вида заниматься археологией, антропологией, фольклором — чем угодно. Роу обошел этот наскучивший ему предмет тем, что объявил о своем желании стать журналистом. Он как можно дольше учился этому делу. Потом по протекции собственного отца получил первое оперативное поручение в Испанию. С тех пор за Пиренеями не происходило ни одной смены режима, ни одного крупного политического убийства, которые не застали бы Роу на полуострове. В одних он бывал тайным участником и казначеем Интеллидженс сервис. За другими только наблюдал, как око шефа. Здесь, в Испании, утвердилась карьера Роу, и здесь же он сформировался как секретный агент. Следующим театром его деятельности стала Германия. Там он провел немало темных дел.
