Чингиз Абдуллаев - Всегда вчерашнее завтра
— Знаете, кто учил меня стрелять? — вдруг обернулся . к нему Потапчук. — Никогда никому не говорил, а вам скажу. Женщина. Да-да, самая настоящая баба.
Герой Советского Союза. Она во время войны была снайпером. Имела на своем личном счету более восьмидесяти убитых человек. Когда она мне первый раз сказала, я не поверил. Да и кто бы поверил, что эта худая старая женщина застрелила столько мужиков? Но она заставила меня поверить. Рассказала, как однажды во время войны, уже на Украине, их дивизия брала какой-то город, сейчас не вспомню, какой. И она тогда весь день продежурила в старом доме, убрав одного солдата, пытавшегося восстановить связь его окруженного батальона с другой частью. Она сидела долго, очень долго. И потом увидела, как вместо первого убитого ползет второй связист. Связист пробирался совсем недалеко от нее. И она через прицел своей снайперской винтовки разглядела, что это был мальчик, совсем пацан, не больше семнадцати-восемнадцати лет. И ему предстояло восстановить линию связи окруженного батальона. Она промучилась полминуты, прежде чем решилась. Не стрелять нельзя, немцы, наладив связь, могли скоординированно ударить с двух сторон по их дивизии и вызволить окруженный батальон. А стрелять в мальчика она тоже никак не могла. Мучилась, не зная, как поступить. А потом подняла винтовку, выстрелила прямо в сердце этому мальчику, бросила винтовку в снег, села на пол и целый час проплакала. Понимаете? Она застрелила этого солдатика и потом плакала.
Теперь молчал Дронго. Он понимал, почему Потапчук поведал ему эту историю.
— Я спросил тогда, — продолжал Потапчук, — зачем она рассказала мне все это. И она объяснила очень просто. Мы были на войне. Я тоже находился пусть на «холодной», но все-таки войне, и от моего выстрела часто зависела жизнь десятков, если не сотен и тысяч людей. Я не имел права на жалость, на личные чувства. «Ликвидатор» обязан видеть только цель. Только свою жертву, которую ему необходимо уничтожить. Никакие личные чувства в расчет не принимались, никакие оправдания не могли извинить невыполнения приказа. А вы говорите, что я циник.
— Это разные вещи, Потапчук, — возразил Дронго, — я тоже не цветы в оранжереях выращивал. Но убийство человека — слишком страшное и слишком грязное дело. Ваш преподаватель запомнила этого убитого мальчика на всю жизнь. Думаю, он ей снился даже ночью. Конечно, война многое объясняет. Но когда перед тобой живой человек и ты понимаешь, что сейчас он умрет из-за того, что ты просто обязан выполнить чей-то, очень часто преступный приказ, ну не знаю… Трудно предположить, как поступишь в такой ситуации. Я на ее месте, возможно, и не стрелял бы.
— И позволили бы ему восстановить связь и ударить в тыл вашим товарищам? — недобро усмехнулся Потапчук.
— Нет, конечно. Я, может быть, постарался бы перебить провод, легко ранить мальчика. Но я бы его не убивал, это наверняка. Даже на войне должен сохраняться какой-то критерий порядочности. Даже в самых сложных ситуациях. И не пытайтесь меня переубедить, Виктор Николаевич, у вас все равно ничего не получится.
— Странный вы человек, — покачал головой Потапчук, — можно подумать, вы никогда не стреляли и на вашей совести нет убитых людей. Согласитесь, это не так.
— Стрелял, — серьезно согласился Дронго, — но только в исключительных случаях. Я все время об этом вам говорю. У вас убийство стало второй привычкой.
Только не нужно сразу на меня обижаться и отворачиваться к окну. Вы просто привыкли решать все свои проблемы с помощью оружия. Это ведь ваша группа перебила литовских пограничников летом девяносто первого года. Какая возникла необходимость в столь страшных действиях? Или тоже была война? Или вы получили приказ? Ничего подобного. Я примерно могу сказать, как это произошло. Вас, очевидно, задержали и попытались проверить, что вы везете. В ответ вы открыли огонь. У вас в группе находились два «ликвидатора», а такие люди не умеют договариваться. Поэтому вы просто перебили всю заставу. Два «ликвидатора» и еще два подготовленных офицера КГБ против шести-семи плохо обученных энтузиастов-пограничников. Если бы даже их было вдвое больше, то и тогда у них не оставалось бы никаких шансов выстоять. Все равно что легковооруженные пехотинцы против двух танков. И вы еще говорите мне об ответственности!
— С вами невозможно спорить, — нахмурился Потапчук. — Они, между прочим, были не дети и тоже стреляли. И, кстати, убили двух наших водителей.
— Которые наверняка случайно попали под их пули, — кивнул Дронго, — и чьи трупы вы потом так блистательно использовали, выдав их за убитых Семенова и Савельева. Правильно?
Потапчук молчал.
— Вы не ответили на мой вопрос, — заметил Дронго.
— Идите к черту! — грубо огрызнулся Потапчук.
— Дискуссия завершилась к обоюдному согласию сторон, — прокомментировал Дронго. — Только учтите, Потапчук, в этом деле вам свое пристрастие к оружию придется немного попридержать. Сначала мы начнем разговаривать с нужными нам людьми, потом снова разговаривать и наконец договариваться. А про стрельбу забудьте. Она нам не понадобится.
Потапчук удивленно посмотрел на него. Потом вдруг улыбнулся и спросил:
— А вы сами, видимо, никогда в КГБ не работали?
— Я аналитик и сотрудничал с КГБ и с ООН, — признался Дронго, — но непосредственно офицером никогда не был и на службе в КГБ не состоял. А почему вы спрашиваете?
— Наверное, вы большой профессионал в своем деле, — криво улыбаясь, сказал Потапчук, — я даже думаю, вы действительно лучший аналитик в нашем деле. Но в моем деле вы ни черта не смыслите. Вы действительно думаете, что можно убивать только с помощью оружия, когда держишь в руках снайперскую винтовку последнего образца?
Дронго посмотрел на его руки. Толстые, узловатые пальцы профессионального убийцы казались не менее страшным оружием. Он очень серьезно кивнул головой и сказал:
— Я понимаю, Потапчук. Кажется, я действительно выразился не совсем удачно. Ведь вам, чтобы убить человека, совсем необязательно стрелять.
— Вот именно, — проскрипел Потапчук, — нас учили убивать сотней разных способов. Мы просто орудия убийствa, а как именно убить — способов существует много, очень много. И среди них есть такие, которые не сумеет понять или раскрыть ни один следователь.
— Вы специально меня запугиваете, чтобы я пожалел о нашей совместной поездке? — усмехнулся Дронго. — Ничего не выйдет, Потапчук. Во-первых, вы всегда будете отставать от меня в своем мышлении ровно на два-три хода.
Во-вторых, вы меня никогда не тронете, наоборот, будете охранять. Даже когда мы найдем Савельева и документы. Ведь их еще нужно продать, а как поведут себя ваши коллеги, неизвестно. Уже по вашему разговору я понял: вы не очень боитесь Семенова, хотя опасения есть. Но вот Савельева и Игната Савельева вы действительно боитесь. И готовы терпеть мое присутствие, потому что подсознательно чувствуете: только я могу сыграть с ними на равных.
— И откуда вы только все знаете? — пробормотал Потапчук. — Наверное, у вас голова все время болит. Нельзя быть слишком умным.
Обменявшись подобного рода любезностями, они надолго замолчали и оживились, лишь когда поезд подошел к станции небольшого городка Луккенвальд, где в настоящее время проживал двоюродный брат Игната Савельева.
Адрес дома они помнили. Но, сидя в такси, чувствовали себя несколько напряженно, памятуя об убийствах, с которыми столкнулись во время поисков.
Теперь они, возможно, узнают все об исчезнувшем Игнате Савельеве и его документах, постараются понять, кому понадобилось убийство литовского дипломата в Вильнюсе, бывшего полковника-КГБ Литвы в Москве. И наконец, кто мог убить Лозинского и зачем его пытали перед смертью.
— Никогда не волновался, — признался Потапчук, — а сейчас волнуюсь. Боюсь, опять опоздаем.
— Кажется, теперь вы излишне пессимистичны, — заметил Дронго, — надеюсь, с этим Савельевым ничего страшного не случится.
— Вы не знали Игната, — вдруг сказал Потапчук, — а я его знал. Это самый настоящий иезуит, поэтому он и заслужил такую кличку. Хитрый, умный, коварный.
Когда девятнадцатого числа мы готовились везти документы и услышали про ГКЧП, у нас был самый настоящий праздник. Мы решили: теперь все, баста. Наконец восстановится порядок. А вместо этого двадцатого сообщают, что Ельцин на танке перед Белым домом выступает. Уже тогда Савельев предсказал, что это добром не кончится. И верно, уже двадцать первого все в тартарары полетело. И Крючкова арестовали. Как только об этом сообщили, мы сразу сообразили, что первым делом всю нашу группу валить начнут. Это и Савельев понял. Первым среди нас всех. И уже тогда решил не возвращаться в Москву. Мы думали, они с Семеновым просто боятся. Это я, дурак, потом смекнул, что они сразу же собрались, забрав документы, на Запад сбежать и там эти самые документики выгодно продать. И свою смерть придумали. — Он вздохнул. — И меня подставили. Я даже подумать не мог, что он сделает.
