Уильям Моэм - Эшенден, или Британский агент
— Понятно, — с вежливой улыбкой сказал Эшенден. — И в этой связи вы предусмотрительно проставили дату, на двое суток более позднюю, чем на самом деле?
— Разве? Какая глупость с моей стороны! Вероятно, я просто спутал число.
Эшенден с улыбкой взглянул на Густава. Довод был, прямо скажем, малоубедительный: уж Густав должен понимать, какую огромную роль, особенно в деле, которым он занимался, играют даты. Добывать информацию из Германии приходилось окольными путями, и поэтому важно было знать, в какие именно дни происходят те или иные события.
— Разрешите взглянуть на ваш паспорт? — сказал Эшенден.
— Зачем он вам?
— Я хочу проверить, какого числа вы въехали в Германию и какого выехали.
— Неужели вы думаете, что в моем паспорте проставлены даты въезда и выезда? У меня свои способы пересечения границы.
На этот счет Эшенден был осведомлен неплохо. Он прекрасно знал, что и немцы, и швейцарцы охраняют свою границу очень тщательно.
— А почему, собственно, вы не переходите границу обычным путем? Вас ведь потому и завербовали, что швейцарская фирма, с которой вы связаны, имеет немецкие филиалы, и это дает вам возможность, не внушая подозрений, часто ездить в Германию и обратно. И потом, допустим, вам удается усыпить бдительность немецких пограничников. Но как быть со швейцарскими? Их вы тоже обходите стороной?
Густав изобразил на лице негодование:
— Я вас не понимаю. Вы что же, подозреваете меня в том, что я работаю на немцев? Даю вам честное слово… Я не позволю, чтобы пятнали мое доброе имя…
— Многие получают жалованье и тут и там, а ценных сведений не дают никому.
— Значит, по-вашему, сведения, которые от меня поступают, лишены всякой ценности? Почему же в таком случае мне вы платите больше, чем любому другому агенту? Полковник не раз высоко отзывался о моей работе.
Теперь уже Эшенден расплылся в лучезарной улыбке:
— Ну-ну, будет, не обижайтесь. Не хотите показывать паспорт — не надо, я не настаиваю. Неужели вы думаете, что мы не проверяем сведений, поступающих от наших агентов? Что мы настолько глупы, что не следим за их передвижениями? Даже самую остроумную шутку невозможно повторять без конца. По профессии я юморист и знаю это по собственному горькому опыту. — Тут Эшенден подумал, что сейчас самое время блефовать — в покере, прекрасной, очень непростой игре, он кое-что смыслил. — Мы располагаем информацией, что в Германию вы не ездили, что вы вообще, с тех пор как завербованы, ни разу там не были, а сидели себе преспокойно в Базеле, и что все-эти отчеты — плод вашего богатого воображения.
Густав пристально взглянул на Эшендена, однако ничего, кроме терпимости и добродушия, на его лице не прочел, Он вымученно улыбнулся и слегка пожал плечами:
— А вы думали, что я как дурак буду рисковать жизнью за пятьдесят фунтов в месяц? Я люблю свою жену.
Эшенден громко рассмеялся:
— Что ж, поздравляю. Не каждому удается целый год дурачить британскую разведку.
— Это было несложно. Правда, моя фирма, когда началась война, перестала посылать меня в Германию, но все необходимое я узнавал от других коммивояжеров. Я прислушивался к разговорам в ресторанах и пивных и регулярно читал немецкие газеты. Отчеты и письма, которые я вам посылал, необыкновенно меня забавляли.
— Еще бы, — буркнул Эшенден.
— Что вы предпримете?
— Ничего. А что мы можем сделать? Только не думайте, что мы так и будем продолжать платить вам жалованье.
— Да, на это рассчитывать не приходится.
— Кстати, позвольте задать вам один нескромный вопрос: вы и немцев тоже водили за нос?
— О нет! — вскричал Густав. — Мне такое и в голову не могло прийти. Мои симпатии целиком на стороне союзников. Я всем сердцем с вами.
— А что? Это было бы не так уж глупо. У немцев денег полно, почему бы не заставить их раскошелиться? Мы наверняка не раз сообщали вам сведения, за которые немцы с удовольствием бы заплатили.
Густав постучал пальцами по столу и перелистал страницы никому не нужного теперь отчета.
— С немцами иметь дело опасно, — сказал он.
— Вы очень умный человек. В конце концов, даже если мы перестанем платить вам жалованье, вы всегда сможете заработать приличную сумму, если сообщите интересующие нас сведения. Но учтите, впредь бездоказательная информация оплачиваться не будет.
— Я подумаю.
Эшенден закурил и, затянувшись, стал смотреть, как поднимается, тая в воздухе, выпущенный изо рта дым.
— Вас интересует что-то конкретное? — неожиданно прервал молчание Густав.
Эшенден улыбнулся:
— Вы могли бы заработать не меньше двух тысяч швейцарских франков, если бы выяснили, какое задание дали немцы своему агенту в Люцерне. Он англичанин, зовут его Грантли Кейпор.
— Имя знакомое, — отозвался Густав и, помолчав, добавил: — Сколько еще времени вы здесь пробудете?
— Столько, сколько понадобится. Я устроюсь в гостинице и сообщу вам адрес. Если что-то выясните, застать меня в номере можно будет каждый день, в девять утра или в семь вечера.
— В гостиницу я пойти не рискну. Но могу послать записку.
— Очень хорошо.
Эшенден встал, и Густав проводил его до двери.
— Вы против меня ничего не имеете?
— A-а, бросьте! Будем хранить ваши образцовые отчеты в архиве.
Эшенден прожил в Базеле три дня. Город не произвел на него особого впечатления, и большую часть времени он провел в книжных магазинах, листая книги, которые стоило бы прочесть, если б человеческая жизнь продолжалась тысячу лет. Один раз он увидел на улице Густава. На четвертый день вместе с утренним кофе ему принесли письмо. В конверт не известной ему торговой фирмы вложен был отпечатанный на машинке лист бумаги. Обратный адрес и подпись отсутствовали. Интересно, знает ли Густав, что пишущая машинка может так же легко выдать автора послания, как и его почерк? Внимательно перечитав письмо дважды, Эшенден — вероятно, в подражание детективам из криминальных романов — поднял его на свет, чтобы разглядеть водяные знаки, а затем зажег спичку, поднес ее к письму и долго смотрел, как оно горит, после чего скомкал съежившуюся бумагу.
Спустя некоторое время он встал (в Базеле, пользуясь представившейся возможностью, он имел обыкновение завтракать в постели), уложил чемодан и отправился в Берн, откуда должен был дать шифрованную телеграмму Р. Подробные инструкции он получал каждые два дня, не выходя из номера, в такое время суток, когда можно незамеченным подняться по лестнице и пройти по гостиничному коридору. Через двадцать четыре часа, хотя ехать пришлось кружным путем, он уже был в Люцерне.
Предатель
(пер. А. Ливергант)
Сняв номер в отеле, где рекомендовал ему остановиться Р., Эшенден вышел пройтись. Был теплый, солнечный августовский день, на небе не было ни облачка. В Люцерне он не бывал с детства и помнил, да и то смутно, крытый мост, огромного каменного льва и церковь, где он, еще мальчиком, зевая, но с интересом озираясь по сторонам, слушал орган. Теперь же, гуляя по тенистой набережной и глядя на озеро (у которого был такой же рассчитанный на дешевый эффект неестественный вид, как на цветных фотографиях), он пытался даже не столько отыскать полузабытые места, сколько воскресить в памяти того застенчивого, неусидчивого, жадного до жизни подростка (тогда он считал «жизнью» зрелые, а не юношеские годы), который когда-то давно бродил здесь. Однако наиболее живо запомнился ему не он сам, а окружавшая его толпа; в памяти почему-то всплыли яркое солнце, жара, люди, много людей; поезд был переполнен, отель тоже, прогулочные пароходы набиты битком, на улицах и на набережной — не протолкнуться; все вокруг были толстые, старые, уродливые и скверно пахли. А сейчас из-за войны Люцерн был так же пуст, как в те далекие времена, когда Швейцария еще не считалась европейским курортом. Отели позакрывались, улицы опустели, лодки одиноко покачивались у пустого причала — никто их не брал, а по бульвару, тянувшемуся вдоль озера, гордясь своим нейтралитетом, прогуливались с таксами на поводке степенные швейцарцы. Эшенден упивался одиночеством и, опустившись на повернутую к воде скамейку, целиком отдался созерцанию местных красот. Да, озеро и в самом деле было каким-то картинным, вода — слишком голубой, горы — слишком снежными, и вся эта нарочитая красота лезла в глаза, скорее раздражала, чем поражала; но вместе с тем было в этом пейзаже что-то бесхитростное, безыскусно простое, напоминавшее Эшендену одну из «Песен без слов» Мендельсона, вызывавшую у него снисходительную улыбку. Люцерн напоминал ему искусственные восковые цветы под стеклянным колпаком, часы с кукушкой, вышивку тонкой шерстью. Пока стоит хорошая погода, он, что бы там ни было, будет наслаждаться жизнью. Почему бы, собственно, не совместить приятное с полезным? Путешествует он с новеньким паспортом в кармане, под чужим именем, и от этого ощущает себя совсем другим человеком. Нередко бывало, что Эшенден сам себе надоедал, и сейчас его забавляло, что на какое-то время он превратился в фантом, в плод богатого воображения Р. Подобное существование доставляло ему удовольствие также из-за сильно развитого у него чувства абсурдного. Зато Р. ничего забавного бы тут не нашел — если полковник и обладал чувством юмора, то юмор этот был язвительного свойства; для того чтобы смеяться над самим собой, этому человеку не хватало легкости, раскрепощенности; чтобы владеть этим искусством, нужно уметь смотреть на себя со стороны, в веселой комедии жизни быть одновременно и зрителем, и актером; Р. же был солдат и считал самосозерцание занятием нездоровым, неанглийским и непатриотичным.
