Грэм Грин - Стамбульский экспресс
— Вы такая прелестная, — сказал он, слегка запинаясь от неведомого раньше волнения.
Когда она прошла к нему из другого конца купе, он понял, что обманулся: ее спокойствие было подобно натянутой струне, лицо ее пылало от возбуждения, а глаза глядели испуганно; она не знала, смеяться ей или плакать. Но тут они обнялись в узком пространстве между полками.
— Вот если бы еще свет погас, — сказала Корал. Она стояла прижавшись к нему, а он поглаживал ее, и оба они легко покачивались в такт движению поезда.
— Нет, а я хотел бы полностью зажечь его, — возразил он.
— Это было бы более подходяще, — сказала она и тихо засмеялась про себя. Ее смех, словно едва заметный ручеек, был еле слышен на фоне пыхтения и дребезжания экспресса, и, разговаривая, они, вместо того чтобы нашептывать друг другу ласковые слова, должны были произносить их громко и отчетливо.
Ощущение необычайности не исчезло и после привычного для него сближения: лежа на постели, она оказалась какой-то таинственно и по-детски несведущей, и это поразило его. Она больше не смеялась, причем смех ее прекратился не постепенно, а сразу, так что Майетт подумал — может, он принял за ее смех скрип бегущих колес.
— Наберись терпения. Я совсем неопытная, — вдруг серьезно сказала она.
И потом вскрикнула от боли. Появись в купе привидение, закутанное в древние одежды, какие носили еще до изобретения паровоза, Майетт не был бы так поражен. Он отодвинулся бы от нее, если бы она не удержала его руками и не сказала еле слышным голосом, почти полностью заглушённым ревом поезда:
— Не уходи. Прости меня. Я не хотела…
Потом внезапно остановившийся поезд отбросил их друг от друга.
— Что случилось? — спросила Корал.
— Станция.
— Зачем это, как раз сейчас? — огорченно проговорила она.
Майетт немного приотворил окно и высунулся наружу. Тусклая цепь огоньков освещала только несколько футов земли возле линии. Снег уже лежал слоем толщиной во много дюймов, где-то далеко мерцал красный свет, он то зажигался, то гас в белом буране.
— Это не станция. Только семафор, он нас задерживает.
Скрип колес прекратился, и наступила ночная тишина; ее нарушил лишь свисток паровоза; здесь и там люди просыпались, выглядывали из окон и переговаривались. Из вагона третьего класса в хвосте поезда донеслись звуки скрипки. Мотив был простой, забавный, четкий; проникая сквозь мглу и снегопад, он становился все менее отчетливым, но все же вытеснил из сознания Майетта чувства растерянности и сожаления.
— Я и понятия не имел. Как я мог догадаться?
И тут же, в вагоне, у них возникло такое теплое чувство друг к другу, что он, не закрывая окна, опустился на колени возле постели и стал поглаживать ее лицо, касаясь его пытливыми пальцами. И опять им завладели неведомые ранее чувства: «Какая милая, какая близкая». Она лежала тихо и неровно дышала от боли или от волнения.
Кто-то в одном из вагонов третьего класса начал по-немецки ругать скрипача, заявляя, что шум не дает ему спать. Он, видимо, не понимал, что спал под грохот поезда и его разбудила тишина, на фоне которой стали слышны ясные звуки. Скрипач ответил бранью и продолжал пиликать, несколько человек заговорили одновременно, кто-то засмеялся.
— Ты разочарован? Я оказалась никуда не годной?
— Ты была прелестна. Но я никак не мог подумать. Зачем же ты пришла?
Стараясь избавить его от чувства растерянности, она ответила легким, как звуки скрипки, тоном:
— Должна же девушка когда-то пройти через это.
Он снова погладил ее по щеке.
— Я сделал тебе больно.
— Да уж, нелегкое это дело!
— В следующий раз… — начал он, но она его перебила, и ее серьезный тон рассмешил его:
— Так, значит, будет и следующий раз? Значит, со мной все в порядке?
— А ты хочешь, чтобы был следующий раз?
— Да, — ответила она, но думала в тот момент не об его объятиях, а о квартире в Константинополе, о собственной спальне, о том, чтобы ложиться спать в десять часов. — Сколько времени ты пробудешь там?
— Может быть, месяц. Может быть, дольше.
— Как мало, — прошептала она с таким сожалением, что он принялся утешать ее обещаниями, хотя и знал, что будет жалеть о них, когда наступит день.
— Ты сможешь вернуться со мной. Я найму тебе квартиру. — Ее молчание, казалось, подтверждало, насколько несбыточны его обещания. — Ты мне не веришь?
— Просто невероятно, — произнесла она голосом, полным доверия.
Он был тронут отсутствием в ней кокетства, и вдруг его снова поразила мысль: он был ее первым любовником.
— Послушай, ты придешь опять завтра?
Она стала отказываться, искренне опасаясь, что надоест ему прежде, чем они приедут в Константинополь. Он ее даже не слушал.
— Я устрою ужин — отпраздновать это…
— Где? В Константинополе?
— Нет. Мне там некого приглашать.
И на миг мысль об Экмане омрачила его радостное настроение.
— Значит, в поезде? — Она опять засмеялась, но на этот раз весело и без всякого страха.
— А почему бы и нет? — Слова его прозвучали немного хвастливо. — Я приглашу всех. Это будет нечто вроде свадебного ужина.
— Только без свадьбы, — поддразнила она его.
Но ему все больше нравилась эта затея.
— Я приглашу всех: доктора, этого типа из второго класса, того любопытного субъекта, помнишь его? — Он секунду поколебался. — И ту девушку.
— Какую девушку?
— Племянницу твоей знакомой.
Но его красноречие немного угасло при мысли о том, что эта дама никогда не примет его приглашения: она не из варьете. Ему стало стыдно своей неблагодарности. «Про нее нельзя сказать, что она миленькая, уступчивая или простоватая, она красавица, на такой женщине я хотел бы жениться. — И какой-то миг он с горечью думал: — Такая мне недоступна». Потом к нему вернулось хорошее настроение.
— Я найму скрипача, — похвастался он, — пусть играет нам за ужином.
— Ты не осмелишься пригласить их, — сказала она с сияющими глазами.
— Осмелюсь. Уж они-то никогда не откажутся от такого ужина. Я закажу самое лучшее вино, какое только у них есть, — сказал он, быстро подсчитывая стоимость вина и предпочитая не вспоминать о том, что поезд превращает все вина в самые дешевые. Ужин будет стоить по два фунта с человека.
От удовольствия она захлопала в ладоши.
— Ты никогда не осмелишься сказать им, по какому поводу.
— Я сообщу им, что пригласил их выпить за здоровье моей возлюбленной.
Потом Корал долго лежала спокойно, думая об этом слове и связанном с ним комфорте, о прочном положении, почти порядочной жизни. Затем она покачала головой:
— Просто невероятно!
Но свист пара и стук пришедших в движение колес заглушил эти выражавшие сомнение слова.
В то время как буфера между вагонами столкнулись, и зеленый свет семафора медленно поплыл назад, Йозеф Грюнлих говорил себе: «Я президент республики». Он проснулся в тот момент, когда джентльмен во фраке собирался преподнести ему золотой ключ, которым отпирался сейф с капиталами нового города. Он окончательно проснулся, понял, где находится, и вспомнил весь свой сон. Положив руки на круглые колени, он засмеялся. «Президент республики — совсем неплохо, а почему бы и нет? Я бы наговорил там с три короба. За один день провел и Кольбера, и этого доктора. Он дал мне пять английских фунтов потому, что у меня голова варит, и я сразу угадал, что это за птица, стоило ему произнести: «Тайный агент полиции». Проворный — вот какой я, Йозеф Грюнлих. «Гляньте-ка туда, герр Кольбер». Выхватываю револьвер, целюсь, стреляю — и все в одну секунду. Да еще и смылся. Йозефа поймать невозможно. Что там спросил этот священник? — Йозеф засмеялся утробным смехом. — «Вы в Германии играете в крикет?» А я ответил: «Нет, нас там учат бегать. В свое время я был выдающимся бегуном». Я за словом в карман не полез, а он так и не понял шутки — вспомнил каких-то Собса и Худлиха. Но все-таки приятного было мало, когда доктор увидел, что чемодан не на месте, — подумал Йозеф. — Я схватился за шнурок. Если бы он попытался позвать проводника, я выстрелил бы ему в живот, он не успел бы и слова вымолвить».
Йозеф опять радостно засмеялся, чувствуя, как револьвер слегка трется о ссадину на внутренней стороне ноги. «Я выпустил бы ему кишки».
ЧАСТЬ IV.
СУБОТИЦА
I
Лампочка телеграфного аппарата в конторе начальника станции Суботица замерцала; точки и тире рассыпались по пустой комнате. Лукич, чиновник, сидевший в углу багажного отделения, слышал их через открытую дверь и проклинал эти докучные звуки. Но встать не потрудился.
— В такой час не может быть ничего важного, — пояснил он приемщику багажа и Ниничу, молодому солдату в серой форме.
