Эрик Амблер - Непредвиденная опасность
— Теперь понимаю. Однако какое место отводится во всем этом деле Пан-Евразийской нефтяной компании?
— Самый нижний этаж. Или фундамент, если вам угодно. Саридзе платят за то, чтобы он убедил румын возобновить старые договоры по нефтяным концессиям в пользу именно этой компании. Старая игра. Нечто подобное разыгрывалось в Мексике на протяжении многих лет, и драка шла между крупными нефтяными компаниями. Вот почему в этой стране было так много революций!
Кентон призадумался.
— Но почему вы так уверены, — заметил он после паузы, — что все, что вы только что мне рассказали, должно убедить меня отдать эти снимки именно вам? Ведь я могу оказаться и твердолобым тори с большим пакетом акций Пан-Евразийской компании.
Залесхофф мрачно усмехнулся.
— Ну, чтобы догадаться, что это не так, много ума не надо! Если бы у вас имелся большой пакет хоть каких-то акций, вы бы, по вашим же словам, не нуждались так отчаянно в деньгах в Нюрнберге. Возможно, вы мне солгали, и дело обстояло совсем по-другому, но я бы это сразу заметил. Как бы там ни было, но в досье на вас указано, что вы склонны к умеренному радикализму, что весьма характерно для английских журналистов.
Кентон зевнул.
— Вам не о чем беспокоиться! Я отдам вам фотографии. Вы были правы, говоря, что с моей точки зрения в них нет ничего ценного. То, что едва не случилось, — это еще не новости. Хотя… вы подсказали мне одну идею! Я могу съездить в Бухарест и раздобыть материалы по Кодряну. Но прошу, удовлетворите мое любопытство, скажите, вы убили Захса или нет?
И он снова заметил, как брат с сестрой обменялись выразительными взглядами.
— Нет, мистер Кентон. Не я.
Журналист пожал плечами.
— Что ж, хорошо! Не возражаете, если я попробую сделать для себя кое-какие выводы?
— Нисколько!
— Хорошо. Итак, я возвращаюсь к себе в отель. — Кентон поднялся.
— А о фотографиях не забыли, мистер Кентон? — На этот раз заговорила девушка.
— Ну разумеется, нет. Они у хозяина кафе «Шван». И я договорился с ним, что он может передать их из рук в руки только мне, никому другому. Кафе открыто всю ночь, находится неподалеку от отеля «Вернер». И мы можем зайти туда, когда пожелаете.
— Конверт на ваше имя? — резко спросил Залесхофф.
— Конечно.
Залесхофф вопросительно взглянул на сестру.
Та покачала головой.
— Рисковать мы не можем, — сказала она.
Залесхофф кивнул и снова обернулся к Кентону.
— Сожалею, — начал он, — но вам придется переночевать здесь. А утром решим, что делать дальше.
Кентон переводил мрачный взгляд с брата на сестру.
— Что-то я не совсем понимаю…
— Так будет гораздо удобнее, — утешительным тоном начал Залесхофф, но тут Тамара перебила его.
— Ему лучше знать правду, — сказала она. — Мистер Кентон, вы не можете вернуться к себе в отель! И еще вы не можете потребовать свой конверт обратно в кафе «Шван», это исключено! Вам просто опасно появляться на улицах города.
— Почему?
— Да потому, — ответила Тамара, — что во всех вечерних газетах сегодня можно найти ваше имя, описание внешности и увеличенный отпечаток пальца, обнаруженный на раковине в номере двадцать пять отеля «Джозеф». За вашу голову назначена награда в тысячу шиллингов. Именно вас австрийская полиция разыскивает за убийство Германа Захса.
В четверть третьего ночи владелец кафе «Шван» позвонил в полицию и сообщил, что примерно десять минут назад к его заведению подъехали на большой черной машине трое в масках. Угрожая присутствующим револьверами, они обыскали помещение. Один из двух посетителей, железнодорожный служащий с вокзала, попытался оказать сопротивление налетчикам и был ранен в ногу. Денег они не взяли, забрали лишь небольшой пакет. Его оставил молодой американец в ячейке для почты. В пакете, насколько понял владелец кафе, хранились компрометирующие письма от некой дамы.
Мужчина, ранивший железнодорожного служащего, был высокий и худой. Двое остальных — среднего роста. Рука одного из них, кажется, левая, вроде бы плохо сгибалась в локте, впрочем, он не уверен. Ему налетчики заявили, что это дело чести. Нет, он не может описать этих людей, поскольку они были в масках. А во что были одеты — просто не заметил. Нет, он не заметил ни марки, ни номера машины — да кто вообще способен что-либо заметить в подобных обстоятельствах?! Нет, он не помнит имени американца — если он будет запоминать имя каждого путешественника, который оставляет ему свои вещи на хранение, голова пойдет кругом и невозможно будет нормально вести бизнес. Вроде бы Краузе, но он не уверен.
Полиция обещала провести расследование.
11
Кентон размышляет
Наиболее впечатлительные из современных интерпретаторов истории частенько отмечают абсурдное влияние разных мелочей на значительные события в развитии человечества. И даже выработали целую философию на эту тему. Каков, спрашивают они, был бы дальнейший ход истории, если бы, допустим, Наполеон сражался в битве при Маренго с холодной головой, все предварительно просчитав?
Подобные причудливые размышления характерны для эпохи атеизма. Однако в общей структуре причинно-следственных связей, в этой безумной pastiche,[27] которую многие называют «слепой рукой судьбы», зачастую наблюдается определенный артистизм.
В 1885 году жила в Зальцбурге молодая супружеская пара по фамилии Хёш. Муж Карл трудился в мастерской некоего Бушера по производству стеклянных бус. В начале 1886 года господин Бушер скончался. И в своем завещании упомянул каждого из служащих, а своему помощнику Карлу оставил в наследство две книги, как было сказано в завещании, «для воспитания и укрепления его разума и разума его доброй супруги». Одной из книг была «Жизнь Карла Великого», опубликованная в Берлине в 1850 году; второй — немецкий перевод «Илиады». С щедростью равно умилительной и бессмысленной (ибо фрау Хёш не умела читать) Карл разделил свалившееся на голову наследство поровну: отдал одну из книг жене. И вот «Жизнь Карла Великого» была аккуратно упакована вместе с воскресным платьем фрау и несколькими памятными мелочами, доставшимися ей от матери. «Илиаду» же Карл читал прилежно — и один, и вслух жене. И когда в 1887 году супруги узнали, что вскоре на свет должен появиться их первый ребенок, было решено: если родится девочка, то назовут ее Еленой. Карл втайне надеялся, что это будет мальчик, и решил назвать его Ахиллом. В августе того же года на свет появился сынишка, и при крещении ему дали имя Ахилл Карл Хёш.
Логично было бы предположить, что, подрастая, юный Хёш будет стыдиться своего первого имени. Однако ничего подобного. Возможно, потому, что мама упорно называла его Карлом. После двух или трех лет чтений «Илиады» на ночь фрау Хёш всем сердцем возненавидела Гомера. Однажды она робко предложила почитать вслух «Жизнь Карла Великого», но муж решительно отказался, мотивируя тем, что подарил эту книгу ей, а подарки возвращать не полагается. Женщина покорно согласилась с таким вердиктом, но еще больше возненавидела «Илиаду». Именно тогда она и начала называть сына Карлом.
Однако для мира вне семьи юный Карл всегда оставался Ахиллом; и поскольку рос он здоровым, крепким и драчливым пареньком, его имя произносилось ровесниками не с насмешкой, а с завистью и даже некоторым трепетом. Благодаря этому он очень быстро обрел уверенность в себе и, закончив школу, твердо отверг предложение отца поступить на фабрику по производству стеклянных бус. Вместо этого он поступил на службу в железнодорожную компанию.
Несложно догадаться, что карьера Ахилла Хёша шла по восходящей. В каком-то смысле он весьма преуспел. Отслужив двадцать шесть лет в различных подразделениях, он получил должность помощника инспектора товарных перевозок через Линц. И, проработав на этой должности два года, выработал привычку после ночной смены заскакивать в кафе «Шван» — выпить чашечку Kaffe ausgeheitzter[28] и съесть кусок Kuchen.[29]
Именно этим он и занимался, когда ноябрьской ночью в кафе ворвался «полковник Робинсон» со своими головорезами, с пистолетами в руках и угрозами на устах. И тогда, услышав приказ поднять руки, Ахилл, вполне достойный своего славного имени, дрожа от ярости, схватил стул и запустил его в голову капитану Майлеру.
Капитан увернулся, выстрелил в Ахилла и ранил его в ногу. В больнице выяснилось, что пуля прошла навылет, задев только мягкие ткани пятки.
Почти в каждом городе, вне зависимости от его размеров, имеется определенная квота на проявление насилия по ночам. Лишь характер самого насилия меняется в зависимости от страны и района, где это происходит. В лондонском Ист-Энде обычно предпочитают кастет, бритву или разбитую бутылку. На окраинах Парижа в ход идут ножи и пистолеты. В Центральной Европе, к северу от линии Базель — Триест, чаще всего используют револьвер.
