Стивен Хантер - Второй Саладин
Эта недалекая баба мнила себя экспертом по мировой политике. Она постоянно прикасалась к нему, как будто мозги располагались у нее в кончиках пальцев: то протягивала руку, то с мягким напором тыкала его пухлую ногу. И глаза ее сияли от неподдельной любви – или от бешеной дозы барбитуратов? – а сама она в это время задавала на удивление глупые вопросы о положении дел в мире.
У Данцига была привычка – почти что фирменная черта – с серьезным видом обдумывать каждый нюанс, каждую фразу, значительно морщить лоб, чтобы глаза стали непроницаемы, прежде чем ответить. Президентская администрация, в которой он некогда трудился в должности советника по безопасности и государственного секретаря (о, эти славные деньки!), выложила одной консультационной фирме пятьдесят тысяч долларов, чтобы повысить его телегеничность. Он тщательно изучал записи своих телевизионных выступлений и знал, что его обаяние, столь неотразимое в разговоре с одним-двумя собеседниками, в небольшой группе, на митингах или вечеринках, в телеэфире почти исчезало и он превращался в чудаковатого болтливого педанта. Поэтому он последовал дорогостоящему совету консультанта и прибегнул к образу этакого маленького профессора. Он даже нарочито преувеличивал легкий польский акцент, который до сих пор проскальзывал в его речи, – это вынуждало репортеров прислушиваться к нему внимательней, и они реже перевирали его слова.
– Значит, доктор Данциг, подводя итог нашей беседе, вы утверждаете, что мы опять вступаем в период охлаждения? Неужели холодная война начнется снова или можно ожидать оттепели?
Она в очередной раз коснулась его колена и одарила теплым взглядом своих пустых одурманенных глаз. Сквозь эти зрачки можно было бы пролететь на самолете. Но больше всего раздражало то, что ее вопрос окончательно и бесповоротно доказывал – последние несколько минут она совершенно его не слушала. И все же эта телекомпания выплачивала ему кругленький гонорар за то, что примерно раз в неделю он прилетал в Нью-Йорк и в эфире изображал из себя дрессированного тюленя, поэтому он намеревался продолжать эти выступления и в дальнейшем.
Однако едва Данциг сделал секундную паузу, чтобы сформулировать ответ на этот идиотский вопрос, моргая от слепящего света, как вдруг осознал несколько прочих аспектов своего положения.
Он отдавал себе отчет, что был бы не прочь переспать даже с этой глупой как пробка, тщеславной и страшно ограниченной женщиной, несмотря даже на то, что все эти теледивы, как правило одержимы барбитуратами или своей внешностью, и в постели от них никакого толку. И все-таки она была звездой, и поиметь ее в каком-то смысле значило поиметь Америку. Впрочем, физическую сторону недооценивать тоже не следовало. В последнее время все чаще стало напоминать о себе его долго подавляемое либидо, его тайное скрытое «я». Нечто дремлющее в самых глубинах его души, под спудом образа политического деятеля, знаменитости, даже старого еврея: нечто доисторическое, первобытное. Он чувствовал себя распутником, насильником. Прежде Данциг легко обходился без секса, теперь же он думал о нем все время. Он и боялся, что низменные желания завладеют им, и хотел этого.
Но занимали его и серьезные вопросы: его беспокоило, что первый том его мемуаров, «На службе у Белого дома», только что переместился в списке бестселлеров газеты «Таймс» на две строки вниз, на девятое место, а права на издание его книги в мягкой обложке в Великобритании оценены в какие-то жалкие две тысячи фунтов стерлингов.
Еще больше тревожило, что, согласно контракту, он должен был предоставить рукопись второго тома, охватывающего период с 1973-го по 1976 год, не позднее, чем через два года, а ему этого не хотелось. То задание он вспоминал с огромной неохотой, даже с усталостью. В его офисе в Вашингтоне скопилось более полутонны документов, а он до сих пор даже не брал их в руки, тогда как следовало досконально изучить их, прежде чем вообще браться за изложение своего видения прошлого.
Не ускользнуло от его внимания и то, что редактор эфира – еще одно словцо из телевизионного жаргона – стоит позади громоздкой серой камеры и бешено крутит пальцем, на особом телевизионном языке подавая знак, что уже пора закругляться.
Он также видел, что в нескольких шагах за спиной у режиссера со снисходительным выражением на невозмутимом лице, здоровый розовый цвет которого оттенял серый костюм в тонкую полоску, стоит его старинный друг и соперник, Сэм Мелмен из ЦРУ.
– Карен, – произнес Данциг, – следующие несколько лет станут испытанием нашей воли, нашей силы духа, нашей решимости, какого не бывало еще никогда в истории человечества. Советский Союз должен уяснить, что мы не желаем и не станем терпеть его захватнические вылазки в страны свободного мира. В этом я твердо поддерживаю нашего президента и госсекретаря.
– Большое спасибо, доктор Джозеф Данциг.
Ведущая уставилась в камеру, радостно улыбнулась и прощебетала:
– А теперь слово Терри.
– Перерыв на рекламу, – возвестил кто-то.
На мониторе немедленно замелькали кадры рекламного ролика какого-то стирального порошка.
– Молодчина, Кей, все прошло отлично, – похвалил бесплотный голос из аппаратной. – И вы тоже, док, держались неплохо.
– Вы настоящий профи, Джо, – сказала Кей, известная миллионам под именем Карен. – Вы даже читаете режиссерский сценарий, да?
Господи, до чего же она все-таки красива.
– Мне пару раз доводилось бывать на телевидении, – скромно ответил он, и она расхохоталась.
Для него красота начиналась с хороших зубов, а у нее они были великолепные. Ее рот. При мысли об этом по телу пробежала дрожь. Он желал ее. Теперь, когда они больше не находились под прицелом телекамер, она уже не прикасалась к нему. А жаль. Красивая, шикарная женщина. Он желал ее…
Но она уже поднялась, на ходу отстегивая микрофон, и с прощальным кивком ринулась на главную съемочную площадку передачи, которая находилась на удивление близко, всего в нескольких шагах.
Софиты погасли, оставив Данцига в темноте; он встал и принялся откреплять свой микрофон. Перед уходом нужно было еще смыть грим – вид у него был, как у гамбургской проститутки. В полдень еще предстояло произносить речь перед Советом в защиту жизни, за семь с половиной тысяч долларов. Он отстегнул микрофон, и его телохранитель – тень, но тень, вооруженная «магнумом-357», – незаметно скользнул на свое место в шаге позади. Сегодня это был Акли, бывший морпех, а еще на шаг позади шел Сэм Мелмен с вкрадчивой учтивой улыбочкой.
– Приветствую, доктор Данциг, – поздоровался шеф разведки.
– Приветствую, Сэм.
Рукопожатия не последовало. Мелмен стоял в своем неприметном костюме и терпеливо ждал.
«Должно быть, он здесь один», – удивился Данциг, не заметив ни свиты серьезных молодых людей, ни персонала, который открывал бы двери, вызывал такси и подавал пальто, до чего такой карьерист, как Мелмен, к настоящему времени уже должен был дослужиться. Он ведь сейчас заместитель директора, разве нет? Давным-давно они были дружескими противниками в «Комитете 40»,[22] когда Данциг был советником в Белом доме, а Мелмен – ловким связным в управлении.
– Никак началась третья мировая война? – пошутил Данциг: что еще могло побудить большого начальника, вроде Мелмена, прикатить из Лэнгли, чтобы пересечься с ним в такую рань – на часах не было даже восьми?
Сэм сдержанно улыбнулся – для такого честолюбца ему была присуща обманчивая уютная теплота, обаяние, не слишком отличающееся от того, которым обладал сам Данциг. Его считали умным человеком, который, как поговаривали, в один прекрасный день может занять кресло директора центральной разведки, если верно разыграет свою карту. Похоже, он уже сейчас начал подбирать себе союзников.
– Нет, доктор Данциг, не началась, по крайней мере, согласно моим последним сведениям. У нас тут возникло определенное дельце, и я счел, что на основании наших давних отношений могу рассчитывать на небольшой разговор с вами.
Речь Сэма лилась гладко, без запинки. Его застенчивая улыбка и теплый взгляд располагали к себе.
– Ну разумеется.
– Желательно где-нибудь за пределами телестудии.
Данциг рассмеялся. Да, это разумно.
– До полудня я свободен, потом у меня семинар и выступление в нескольких кварталах отсюда. Этого времени будет достаточно?
– Более чем, сэр.
– Сэм, давайте без «сэров». Но я был бы вам весьма признателен, если бы вы преклонили колени и облобызали мой перстень.
Эта типичная для Данцига реплика заставила Сэма расхохотаться.
Несколько минут спустя они вынырнули из дверей Рокфеллеровского центра в суматошное и ненастное нью-йоркское утро. Вокруг мелькал людской водоворот, и Данциг сухо кашлянул.
– Мой лимузин? Вы не против, Сэм?
