Джон Ле Карре - Шпион, выйди вон
– «Вы потеряли всякое чувство меры, Конни. Пора вам спуститься с небес на землю». Конни захмелела. И сидела теперь, умолкнув, над своим стаканом. Ее глаза закрылись, голова начала свешиваться набок.
– О Господи, – прошептала она, снова приходя в себя. – Ох, Боже ты мой.
– У Полякова был связной? – спросил Смайли.
– А зачем он ему нужен? Он же «ценитель искусства». Ценителям искусства не нужны никакие связные.
– У Комарова в Токио был связной. Ты же сама говорила.
– Комаров был военный, – угрюмо заметила она.
– Поляков тоже. Ты же видела его медали. Джордж держал ее за руку и ждал.
Кролик Лапин, сказала она, водитель посольства, этот прохвост. Сначала она никак не могла его вычислить. Она подозревала, что это некто Ивлев, он же Брод, но не могла этого доказать, и никто ей не собирался в этом помогать. Кролик Лапин проводил большую часть времени, гуляя по Лондону, засматриваясь на девушек и не отваживаясь заговорить с ними. Но постепенно она начала прослеживать некую связь. Поляков давал прием, а Лапин помогал разливать напитки. Как-то раз поздно вечером Полякова вызвали, и через полчаса примчался Лапин, вероятно, чтобы расшифровать телеграмму. А когда Поляков летал в Москву, кролик Лапин фактически переехал в посольство и ночевал там, пока тот не вернулся.
– Он его подменял, – убежденно заявила Конни. – Ясно как дважды два.
– Ты и об этом доложила?
– Естественно.
– Ну и что дальше?
– Конни уволили, а Лапин спокойненько уехал домой, – усмехнувшись, сказала Конни и зевнула. – Э-хе-хе, – добавила она, – золотые были денечки. Неужели я начинаю разваливаться, Джордж?
Огонь почти совсем погас. Откуда-то сверху раздался глухой удар – наверное, это были Дженет и ее любовник. Конни начала мурлыкать что-то под нос, затем постепенно стала раскачиваться под собственную музыку. Смайли терпеливо пытался развеселить ее. Он налил ей еще, и в конце концов она взбодрилась.
– А ну-ка, пойдем, – сказала она, – я покажу тебе мои паршивые медальки.
И снова памятные реликвии. Они хранились у нее в потертом чемоданчике, который Смайли должен был вытащить из-под кровати. Сначала настоящая медаль в коробочке и выдержка из благодарственного письма, где она значится занесенной в список премьер-министра под своим оперативным псевдонимом Констанс Сэлинджер.
– Потому что Конни была хорошей девочкой, – объяснила она, прижавшись к нему щекой. – И любила всех своих замечательных ребят.
Затем фотографии бывших сотрудников Цирка: Конни в форме женского вспомогательного батальона во время войны, стоящая между Джебсди и стариной «пастухом»[8] Биллом Магнусом, снято где-то в Англии; Конни с Биллом Хейдоном с одной стороны и Джимом Придо с другой, мужчины в крикетных костюмах, и все трое выглядят, как сказала Конни, «бог-ты-мой-какими-приятными», на летних курсах в Саррате, позади них простираются лужайки, подстриженные и озаренные солнцем, и поблескивают проволочные заграждения. Затем огромная лупа с выгравированными на линзе надписями: от Роя, от Перси, от Тоби и всех остальных: «Конни с любовью, чтоб никогда не забывала!»
Наконец, особый вклад самого Билла: карикатура, где Конни лежит на всем протяжении Кенсингтон-Палас-Гарденс[9] и рассматривает в телескоп советское посольство: «С любовью и нежными воспоминаниями милой-милой Конни».
– Ты знаешь, они здесь все еще помнят erо. Блестящий парень. В комнате отдыха колледжа Крайст-Черч есть несколько его картин. Они их часто выставляют. Я встречалась с Жилем Лэнгли вцеркви буквально на днях: не слышала ли я чего-нибудь о Хейдоне? Не помню, что я ответила: да, нет. Ты не знаешь, сестра Жиля по-прежнему занимается явочными квартирами?
Смайли не знал.
– Нам не хватает таких способных, говорит Жиль, у них не получается воспитать таких, как Билл Хейдон. Жиль прямо весь пылал от возбуждения.
Говорит, что преподавал Биллу современную историю в те дни, когда слово «империя» еще не было бранным. Про Джима тоже спрашивал. «Его альтерэго, можно сказать, хм-хм». Ты всегда недолюбливал Билла, да? – продолжала Конни рассеянно, снова все укладывая в пластиковые пакеты и заворачивая в кусочки ткани. – Я никогда не могла понять: ты его ревнуешь или он тебя? Пожалуй, слишком уж он обаятельный. Ты никогда не доверял внешнему виду. Я имею в виду мужчин.
– Дорогая Конни, не говори ерунды, – возразил Смайли, на этот раз застигнутый врасплох. – Мы с Биллом всегда были идеальными друзьями. Откуда тебе в голову взбрело сказать такое?
– Да так, ниоткуда. – Она уже почти забыла об этом. – Я слышала, он как-то прогуливался в парке с Энн, только и всего. Он ведь ее двоюродный брат или что-то в этом роде? Я всегда думала, что вы могли бы поладить, ты и Билл, если бы вместе работали. Вы сумели бы вернуть дух прошлого. Вместо этого шотландского выскочки. Билл, перестраивающий Камелот, – снова ее мечтательная улыбка, как из сказки, – а Джордж…
– Джордж подбирает остатки, – сказал Смайли, подыгрывая ей, и они рассмеялись, хотя у Смайли это вышло довольно наигранно.
– Поцелуй меня, Джордж. Поцелуй Конни.
Она проводила его по тропинке через огород, которой пользовались ее постояльцы, и сказала, что лучше ходить там, чем любоваться зрелищем уродливых новых бунгало в соседнем саду, которые понастроили эти свиньи Харрисоны. Моросил мелкий дождь, редкие крупные звезды тускло проблескивали сквозь туман, на дороге был слышен грохот грузовиков, удаляющихся в ночь в направлении севера. Прижавшись к нему, Конни вдруг забеспокоилась:
– Ты такой непутевый, Джордж. Ты слышишь? Взгляни на меня. Да не смотри в ту сторону, там сплошной неоновый свет, порок и распутство. Поцелуй меня.
Гадкие люди во всем мире превращают нашу жизнь в ничто, так почему ты помогаешь им? Почему?
– Я не помогаю им, Конни.
– Да конечно помогаешь! Посмотри на меня. Хорошие ведь были времена, слышишь? Настоящие. Англичане могли гордиться. Сделай так, чтобы они снова могли гордиться.
– Это не совсем по адресу, Конни.
Она притянула его лицо к себе, так что он поцеловал ее прямо в губы.
– Бедняжсчки. – Она тяжело дышала, скорее всего, не от какого-то отдельного чувства, но от целой сумятицы их, смешавшихся в ней, как в крепком коктейле, – Бедняжечки. Привыкли к империи, привыкли повелевать миром. Все ушло. Все пропало. Тю-тю, старый мир. Вы последние, Джордж, ты и Билл. Ну, может быть, еще этот мерзкий Перси. – Он знал, что этим все и закончится, но не думал, что это будет так ужасно. Она и раньше так говорила, каждое Рождество, когда во всех закутках Цирка проводились маленькие вечеринки. – Ты знаешь Миллпондз или нет? – спросила она.
– Что еще за Миллпондз?
– Там живет мой брат. Шикарный дом в греческом стиле, милые лужайки – это рядом с Ньюбери. В один прекрасный день туда пришла дорога. Бац. Все к черту. Автомагистраль. Лужайки коту под хвост. Я там выросла, понимаешь. Они еще не продали Саррат, ты не знаешь? Я боюсь, они могут.
– Конечно не продали.
Он уже не знал, как от нее избавиться, но она прижалась к нему еще настойчивее, он даже почувствовал, как колотится ее сердце.
– Если что-то не так, не возвращайся. Обещаешь? Я слишком старый леопард, для того чтобы сменить свои пятна[10]. Я хочу помнить вас всех такими, какими вы были.
Милые, милые ребята.
Ему не хотелось оставлять ее здесь в темноте, под деревьями, и он провел ее немножко назад к дому; оба молчали. Он уже шел по дороге, когда снова услышал, как она напевает, причем так громко, что это было похоже на вой. Но это была ерунда по сравнению с той бурей, что клокотала у Джорджа внутри, с теми вспышками тревоги, гнева и отвращения, что сопровождали его во время этой поездки в глухую ночь, и бог знает чем все это должно было закончиться.
Он успел на пригородный поезд до Слау, где его ждал Мэндел в машине, взятой напрокат. Пока они неторопливо приближались к желтому мерцанию городских огней, он слушал, чем увенчались поиски Питера Гиллема. В журнале дежурного офицера не содержалось записи о ночи с десятого на одиннадцатое апреля, сказал Мэндел. Кто-то вырезал страницы бритвенным лезвием.
Отсутствовали также отчет вахтера за ту же ночь и отчет об обмене радиосообщениями.
– Питер полагает, что это сделано совсем недавно. Там на следующей странице нацарапана приписка: «По всем вопросам обращаться к руководителю Лондонского Управления». Почерк Эстерхейзи, датировано пятницей.
– Прошлой пятницей? – спросил Смайли, повернувшись так резко, что ремень безопасности жалобно взвизгнул. – Это тот же день, когда Tapp прибыл в Англию.
– Все со слов Питера, – ответил Мэндел бесстрастно.
И, наконец, что касается Лапина (он же Ивлев) и атташе по культуре Алексея Александровича Полякова, оба из советского посольства в Лондоне. В донесениях «фонарщиков» Тоби Эстерхейзи не содержится ничего нелицеприятного. Оба были как следует изучены, оба были признаны «чистыми»: самая безупречная из всех категорий. Лапина откомандировали в Москву год назад, Мэндел также принес в портфеле фотографии Гиллема, полученные в результате его вылазки в Брикстон, проявленные и увеличенные до размеров целого листа. У Паддингтонского вокзала Смайли вышел, и Мэндел передал ему портфель через дверной проем.
