Джон Ле Карре - Идеальный шпион
— Старушку Липси опять муха укусила, — беззлобно говорил Сид, замечая разочарование Пима, и оба они облегченно вздыхали, когда Липси уходила.
— Старушка Липси все по своим евреям горюет, — однажды сказал Сид. — Было сообщение, что еще один эшелон расстреляли.
А как-то раз он сказал:
— Старушку Липси совесть мучает, что ее не укокошили вместе с остальными.
Расспросы о Дороти, которые время от времени позволял себе Пим, были безрезультатны.
— Мама прихворнула, — отвечал в таких случаях Сид, — она скоро вернется, а пока самое лучшее, что Магнус может для нее сделать, это не беспокоиться о ней, потому что беспокойство передается, и ей от этого станет хуже.
Рик в аналогичных случаях принимал обиженный вид:
— Уж потерпи некоторое время общество своего старикана. Мне-то казалось, что, когда мы вдвоем, нам скучно не бывает. Разве не так?
— Еще бы! — говорил Пим.
Что же касается его недавней отлучки, тут Рик был не менее сдержан, чем его «придворные», и сдержан до того, что вскоре Пим даже усомнился, так ли хорошо они там проводили время. Лишь изредка какой-нибудь туманный намек убеждал его, что дружба их скреплена, в частности, и этими совместными испытаниями. «В Уинчестере было хуже, чем в Рединге, из-за цыган», — услышал как-то Пим в разговоре Морри Вашингтона и Перси Лофта.
— Да-да, эти уинчестерские цыгане просто напасть какая-то, наглые до невозможности, — с жаром поддержал Вашингтона Сид. — И мошенники они такие, что пробы ставить негде!
А еще Пим заметил, что за время, которое они провели где-то вместе, они порядком оголодали.
— Доешь горошек, Магнус, — уговаривал его Сид, — есть на свете гостиницы куда хуже этой, уж поверь нам!
Только год спустя, а может быть, и позже, Пим смог бы выразить свою интуитивную догадку, что говорили они тогда о тюрьме.
Но король таких шуток не одобрял, и смех замирал мгновенно, потому что gravitas[12] Рика была состоянием, которое легкомысленно нарушить не мог никто, в особенности же те, кто призван был ее поддерживать и ей служить. Превосходство Рика сказывалось в каждом его поступке. И в том, как он одевался, даже будучи на мели, в безупречности его рубашек и обуви. В том, какие блюда он заказывал и как их ел. В апартаментах, которые он занимал в гостинице. В том, что перед сном ему требовался бренди, а угрюмость его пугала окружающих. В том усердии, с которым он занимался благотворительностью, посещая тяжелораненых в госпитале или заботясь о стариках, чьи сыновья были на войне.
— Ты и о Липси станешь заботиться, когда война окончится? — однажды осведомился у него Пим.
— Старушка Липси молодцом! — отвечал Рик.
А пока суд да дело, мы занялись торговлей. Чем именно, Пим не знал, как доподлинно не знаю этого я и сейчас. Иногда торговали изысканными деликатесами, наподобие виски и ветчины, иногда какими-то обязательствами, которые «двор» называл «обещанками», а иногда торговали просто воздухом, облаками, плывущими из-за горизонта над пустынными военными дорогами. Перед Рождеством кто-то раздобыл гофрированную бумагу — тысячи разноцветных листов. Несколько дней и вечеров подряд Пим и весь «двор», усиленный для этой важнейшей кампании добавочными мамашами, гнули спину в пустом железнодорожном вагоне в Дидкоте, скручивая эти листы в хлопушки, не содержащие внутри никаких игрушек и не хлопавшие, развлекая друг друга анекдотами и жаря гренки на керосинке. Правда, внутрь некоторых хлопушек клали маленьких деревянных солдатиков, но такие хлопушки назывались образцами и их держали отдельно. Остальные же, как объяснил Сид, «были просто украшения такие, Пострел, ну как искусственные цветы, когда настоящих нет». Пим верил всему, что ему говорили. Таких трудолюбивых детей, как он, мир еще не видел, если только не забывали его похвалить.
В другой раз они прицепили к автомобилю трейлер, груженный ящиками апельсинов, которые Пим отказывался есть, потому что подслушал, как Сид сказал, что они «вот-вот потекут». Они продали апельсины в трактир на Бирмингемской дороге. Был у них однажды и контейнер битых цыплят, который они могли завезти только ночью, когда было прохладнее, чтобы с мясом не случилось того, чего опасались в отношении апельсинов. И перед глазами так и встает картина: пустошь, зубчатые скалы в лунном свете и две наши машины, опасливо двигающиеся при потушенных фарах к перевалу. И темные фигуры, молчаливо ожидающие нас там, под прикрытием своего грузовика. И то, как они загораживают луч фонарика, отсчитывая деньги великому бухгалтеру и счетоводу Маспоулу, в то время как Сид разгружает трейлер. И хотя Пим наблюдал все это издали, так как терпеть не мог пуха и перьев, позднее ни один ночной переход через границу не казался ему таким восхитительно-волнующим.
— Мы теперь сможем послать деньги Липси? — спросил Пим. — Ведь у нее их совсем не осталось.
— А тебе-то откуда это известно, старина?
«Из ее писем к тебе, — мысленно ответил Пим. — Ты одно из них оставил в кармане, и я прочел его». Но глаза Рика сверкали таким блеском, что Пим пролепетал лишь: «Просто я так думаю» — и улыбнулся.
В приключениях наших Рик участия не принимал. Он себя берег. Вот для чего — это другой вопрос, которым никто в окружении Пима, как, конечно, и сам Пим, не осмеливался задаваться. Все свое время Рик целиком посвящал благотворительности — старикам и раненым в госпиталях.
— Твой костюм гладили, сынок? — спрашивал обычно Рик, когда в качестве особой милости, отправляясь по столь благородным делам, брал с собой сына. — Господи Боже, Маспоул, погляди только, в каком виде костюм у мальчика! Стыд и позор! А волосы!
И тотчас мамаше отдавался приказ выгладить костюм, другой — почистить ему ботинки и привести в порядок ногти, а третьей — причесать его так, чтобы волосы были мягкими и аккуратными. Мистер Кадлав, еле сдерживая нетерпение, постукивал ключами по кузову машины, в то время как Пима подвергали контрольному осмотру на предмет обнаружения каких-нибудь скрытых признаков неблаговоспитанности. После чего они наконец-то трогались с места и поспешали в дом или к одру того или иного престарелого, но достойного гражданина. Пим, сидя рядом, не мог не восхищаться тем, с какой легкостью меняет Рик свой стиль разговора, примеряясь к собеседнику, как быстро подхватывает он интонации и словечки, употребление которых сразу располагает к нему того, кого он хочет расположить, каким истовым благочестием светится его лицо, когда он рассуждает о либерализме и масонстве, о дорогом своем покойном батюшке (да упокоит Господь душу его с миром), и вот вам в результате — условия кредита самые выгодные, гарантированные десять процентов плюс вся прибыль, которую сможете извлечь. Иногда он в качестве подарка привозил ветчину, иногда — пару шелковых чулок или пакет нектаринов, потому что Рик привык давать и давал, даже когда брал. Если представлялась возможность, Пим бросал на весы и свое обаяние, читая молитву собственного сочинения, или запевая «Под сводами», или рассказывая какую-нибудь забавную историю, имитируя при этом особенности местного диалекта, усвоенные им в ходе кампании. «Немцы убивают всех евреев, — сообщил он однажды для пущего эффекта. — У меня была подруга, ее звали Липси, так все ее друзья, кроме меня, погибли». Если выступление его оказывалось неудачным, Рик говорил ему об этом прямо, но без всякого раздражения. «Когда кто-нибудь вроде миссис Ардмор спрашивает тебя, помнишь ли ты ее, то не стоит, сынок, чесать в затылке или корчить рожу. Лучше погляди в глаза, улыбнись и ответь „да!“. Вот как надо обращаться со стариками, если хочешь быть в помощь своему отцу. Ты ведь любишь своего старикана-отца?»
— Конечно, люблю.
— Ну вот видишь. Тебе вчера понравился бифштекс?
— Грандиозный!
— По всей Англии едва ли насчитаешь двадцать мальчиков, которые вчера вечером ели бифштекс. Тебе это известно?
— Известно.
— Тогда поцелуй нас за это!
Сид выражался менее высокопарно.
— Если собираешься побрить кого-то, Магнус, — говорил он, подмигивая и корча рожи, — надо сначала овладеть искусством намыливания!
Где-то возле Абердина «двор» внезапно проявил живейший интерес к аптекам. К тому времени мы стали именоваться товариществом с ограниченной ответственностью, а это, по мнению Пима, звучало не хуже, чем звание полицейского. Рик нашел нового банкира для поручительств. Олли подписывал чеки. Производили мы теперь какое-то месиво из сухофруктов, в изготовлении которого участвовал ручной пресс. Занимались мы этим в кухне загородного дома, принадлежавшего новой сногсшибательной мамаше по имени Черри. Дом был просторным, с белыми колоннами главного входа и статуями в саду, все как одна напоминавшими Липси. Даже в Раю «двор» никогда еще не размещался в покоях столь фешенебельных. Сначала фрукты варили, потом давили под прессом, что было самое интересное, потом, добавляя желатин, разделывали из смеси облатки, которые Пим обваливал несколько раз в выдаваемой ему для этой цели порции сахара — делал он это руками, каждый раз слизывая с них остатки сахара. Черри держала у себя эвакуированных. Она устраивала вечера для американских солдат, которые дарили ей канистры с бензином. Они ставились в сарае при церкви. Черри была владелицей ферм, большого парка с оленями и отсутствующего мужа, служившего во флоте, его Сид называл адмиралом. По вечерам перед ужином старый егерь плеткой загонял в дом свору спаниелей, и те тявкали на всех диванах, пока их плеткой не выгоняли обратно. В доме Черри, впервые после Сент-Морица, Пим увидел, как свечи в серебряных подсвечниках бросают блики на голые плечи.
