Николай Еремеев-Высочин - Афганская бессонница
Я, по-моему, что-то уже на эту тему говорил. В Афганистане это был не только предмет первой необходимости, но и часть национального костюма, причем неизменная. На головах у людей еще могли быть или пакули, или тюрбаны, или — у женщин — плотный клобук. А вот на ногах у всех гражданских, включая простоволосых детей, обязательно галоши. Мы очень быстро поняли, что по местным условиям это — идеальная обувь. В домах все ходят в носках. Нужно на улицу — сунул ноги в галоши, и ты готов, никаких шнурков. И дальше тебе не страшны ни лужи, ни грязь, ни холод! Вернулся домой — смыл комья грязи в ближайшей луже, и обувь снова чистая. Только вот откуда они берут их? Кто в наши дни еще делает галоши? Наверное, это из старых запасов, советских!
За чаем Хабиб сообщил нам новости. Асим просил передать, что интервью с Масудом назначено на два часа дня. Масуд отъезжать никуда не собирается, так что снимать мы будем на базе. Разговаривая с нами, Хабиб то и дело бросал любовный взгляд на стоящие перед дверью новые галоши. Нет, определенно, и у него, и у нас жизнь налаживалась!
Я решил с утра поехать на передовую. На этот раз Хабибу удалось лишь подрядить в городе таксиста, разумеется левака. Это был молодой парень на старенькой «Волге», кряхтевшей на подъемах и скрипящей рессорами на каждой выбоине. У водителя была одна хорошая черта — он спокойно согласился отвезти нас для начала на передовую. Плохих черт у него обнаружилось две: он любил громкую музыку, разумеется местную, и свежий ветер. После долгого занудства с моей стороны нам удалось убедить его немного приглушить магнитолу и оставить лишь небольшую щелку в боковом окне.
Завороженный, как кобра дудочкой, гнусавым афганским певцом и подпевая в самых проникновенных местах, водитель мчался вперед, лихо лавируя между бесчисленных выбоин. Хабиб, сидящий рядом с ним, обернулся к нам и задавал свои бесконечные вопросы. Должен признать, что многие никак не могли входить в круг его служебных обязанностей, — наш переводчик действительно был любознательным.
В тот раз его интересовало, был ли я женат. Я, как вам уже известно, женат был во второй раз. По профессиональному обыкновению врать я прибавил себе еще один брак.
— Конечно, женат. Уже третий раз! — сказал я. Хабиб с завистью посмотрел на меня.
— Счастливый! А я не знаю, когда и на одну жену смогу накопить!
Вот он, культурный диссонанс!
Мы заболтались — не все же мне с Хабибом конфликтовать! Потом в какой-то момент я краем глаза увидел человека с автоматом, выскочившего из домика на обочине, но не был уверен, что его заинтересовали именно мы. Однако в зеркальце я заметил, что он поднес ко рту рацию. Через метров двести впереди стояла еще пара глинобитных домов. Из него тоже выбежал мужчина — такая же привычная часть пейзажа: бородатый, пакуль на голове, «Калашников» на ремне. Он не пытался направить его на нас, но было очевидно, что он бежит к нам.
— Стой, стой! — крикнул я. — Скажи ему, чтобы остановился.
Хабиб что-то сказал водителю, и тот нажал на тормоза.
— Теперь давай назад! — сказал я.
Мы уже проскочили басмача метров на пятьдесят. Увидев, что мы возвращаемся, он спокойно ждал нас у дороги.
Они коротко переговорили с Хабибом. Домик на обочине и был передовой линией обороны. Позиции талибов были отсюда в двухстах метрах — затормози наш водитель чуть дальше, и мы бы брали интервью у них. Или они у нас!
Нас отвели к командиру — это был уже немолодой поджарый узбек с очень темным, почти негритянским лицом. Он явно пережил контузию: его левую щеку постоянно передергивал тик, а глаз на этой стороне лица часто моргал. Без проблем, даже с видимым удовольствием он согласился помочь нам со съемками. Оказалось, пост этот занимали бойцы той же Дикой дивизии, которую мы снимали позавчера в Талукане. Я услышал в группе моджахедов детское хихиканье и теперь уже знакомое «Лёт фан». Да и командир разговаривал со мной как со старым знакомым, хотя я его не помнил. Он позавчера явно не был в числе избранных.
Отделение окопалось на глинистом пригорке метрах в пятидесяти от дороги. Главной огневой силой была закопанная по самую башню легкая танкетка. Возможно, она уже была не на ходу, но пушка еще стреляла. Я расставил людей по разным концам окопов. По сигналу командира, который якобы отрабатывал действия отделения в случае атаки противника, они должны были прибежать на позиции и приготовиться открыть огонь. Все были счастливы — наконец каждый из них мог почувствовать себя актером.
Один из молодых басмачей схватил меня за руку. Хабиб перевел:
— Он хочет, чтобы потом, когда все займут свои позиции, они открыли огонь! Я не советую!
Этот совет я игнорировал и присмотрелся к парню. Сомнений не было: это он позавчера все время пытался занять перед камерой воинственную позу с автоматом на груди.
— Помнишь его? — спросил я Димыча.
— И даже очень хорошо! — невозмутимо отозвался тот. — Это он предлагал мне выбрать между кошельком и жизнью.
Я, смеясь, хлопнул его по спине. Димыч контролировал себя. Он явно умышленно избежал слова «пайса», хотя мы эту историю постоянно обзванивали между собой.
— Да, им потом можно будет пострелять? — не дождавшись ответа, переспросил Хабиб.
— Нет-нет, стрелять не надо! — сказал я.
Мы отсняли этот кадр. Бойцы Дикой дивизии играли прекрасно, в камеру никто не смотрел, пушечка, предварительно развернутая в сторону города, скрипя, описала полукруг и нацелилась на голое поле перед нами. Теперь я уже знал, что Илья захочет сменить точку, и нам придется повторить это еще раз. Афганцы не возражали.
— Но на этот раз мы потом откроем огонь! — скорее утвердительно, чем вопросительно сказал наш знакомый моджахед с большой дороги.
Командир, который слышал его, похоже, не возражал. Хотя, когда человек беспрестанно подмигивает и дергает щекой, наверняка сказать трудно.
— Нет! — категорически покачал головой я.
— Почему? — спросил парень, занимая воинственную позу. У него в репертуаре было несколько подобных поз.
— Просто нет, и точка! — отрезал я.
Мы отсняли этот кадр еще раз. И снова все было прекрасно.
— Ну, еще разок, и все! — радостно сказал Илья.
— У тебя что-то не получилось?
— Нет, все замечательно. Я теперь хочу совсем крупные планы снять с той же точки.
— Да?
К моему удивлению, командир не выразил ни малейшего неудовольствия. Отверженные в прошлый раз теперь брали реванш на съемочной площадке.
— Это последний раз? — спросил через переводчика «Пайса».
— Это последний, — ответил я.
— Тогда сейчас мы откроем огонь! — безапелляционно заявил он.
— Я сказал нет!
— Почему? Мы не боимся!
«Мы»! На лице парня было написано презрение.
— Потому что, если начнется бой, мы, — я тоже подчеркнул «мы», — мы-то уедем, а вы останетесь здесь. И если кого-то из вас убьют — просто так, из-за уже закончившейся съемки, — я до конца своих дней буду нести этот груз. А я не хочу!
Хабиб, довольный моим ответом, подробно перевел его. Моджахеды согласно закивали — похоже, Лёт фан вернул к себе уважение.
Кстати о трусости. Время от времени — раза три за тот час, что мы там снимали — со стороны города раздавался хлопок, и над нашими головами с гулом пролетал снаряд. Он взрывался метрах в трехстах, там, где находились позиции противника, не вызывая, впрочем, с их стороны никакой реакции. Совершенно очевидно, талибы строже соблюдали требования Корана во время священного месяца рамадана. Так вот, моджахеды не обращали на снаряды никакого внимания, как, впрочем, и мои бойцы. Приседал каждый раз только один человек — Хабиб.
Я поймал Димыча за локоть:
— Слушай, Димыч, я не приседаю, когда стреляют?
Я первый раз под артогнем, это же вещь такая, непроизвольная.
Димыч успокоил меня: мы с Ильей, хотя и необстрелянные новобранцы, держались молодцом. Почему же тогда Хабиб, который родился и вырос в воюющей стране, не привык к обстрелу? Нет, с ним определенно было что-то не так!
Сейчас, лежа в пустой комнате, я усмехнулся. Я был счастливым человеком — тогда меня беспокоил Хабиб! Я еще не знал, что нас ждет!
2. Масуд
На обратном пути в город я отключился. Я не помню ни заунывных гнусавых завываний из магнитолы, ни даже сквозняка из окна водителя. Так что сегодня двадцать минут сна я набрал.
Я очнулся, когда мы остановились у шлагбаума на въезде на базу Масуда. Нас подвезли уже не к тому покоцанному серому дому слева, где размещались связисты и Асим, а к низкому длинному зданию справа. Под навесом у входа разговаривало несколько высоких, рослых, красивых парней в камуфляже, которые на общем фоне смотрелись как существа другого подвида. Это были личные телохранители Масуда. Знаете, чем еще они отличались от остальных? Вместо того, чтобы ставшим привычным для нас угрюмым взглядом уставиться на европейцев, когда мы подходили со своей аппаратурой, они первыми поздоровались.
