Сергей Костин - Туман Лондонистана
Рите сейчас было бы сорок четыре, но ей всегда будет двадцать девять. Когда она ушла, она была еще в расцвете той волшебной привлекательности, которую французы называют «красота дьявола». Она и приснилась мне такой: сияющей, с тяжелыми густыми волосами, прямым носом и ямочкой на левой щеке, когда она улыбалась. А она пришла веселой, счастливой, кинула на постель бумажные пакеты с ручками из фирменных магазинов и подошла поцеловать меня. Она ходила купить себе что-то из одежды на лето, хотя шопингом в Сан-Франциско Рита без меня занималась, может, пару раз, не больше.
— Ну, показывай. Что купила? — спросил я.
Рита загадочно улыбнулась. И опять эта ямочка на щеке пропечаталась. Я ведь о ней и не вспоминал, когда думал о Рите, а вот поди же: бессознательное мое о ней и не забывало. Не переставая улыбаться, она взяла один из пакетов и сказала мне:
— Отвернись.
Я закрыл глаза. Зашуршала бумага, потом одежда, которую снимали и которую надевали.
— Теперь можешь смотреть, — сказала Рита, и по голосу ее было ясно, что на ней сейчас что-то необыкновенное: красивое или очень смелое.
Рита была стройная от природы, да еще и ходила заниматься фитнесом — на ней не было и миллиметрового слоя целлюлита. Я ожидал, что это будет купальник, какое-нибудь крошечное бикини. И, открыв глаза, замер — на Рите была черная паранджа. Глухой балахон, закрывающий ее с головы до пят, с узкой прорезью для глаз. Это были ее глаза — карие, глубокие, — но это была уже не Рита.
От ужаса я проснулся. Сердце громко лупило мне в грудь. Рита! Откуда ты пришла? Где ты была? Я понял, как я по ней соскучился. Я очень люблю Джессику, но Рита ведь тоже и очень давно часть меня. Я эту часть не всегда ощущаю, но от этого она не перестала существовать.
При этом Рита — я верю, я это чувствую — не исчезла совсем. Она где-то есть, она живет не только во мне. И сейчас она пробралась ко мне откуда-то очень издалека неслучайно. Она хотела мне что-то сказать, что-то важное.
Я встал, залез в холодильник и достал пузатую бутылочку «Перье». Сделал пару глотков и снова сел на постель, расставив колени. Спокойно: сны поддаются анализу. Все они — за исключением самых простых, в которых исполняются наши желания или проговариваются наши страхи, — метафоры. Это — единственный язык, на котором умеет говорить бессознательное. Так, простыми заученными понятиями, я пытался унять кровь, которая колотилась у меня в висках.
Про паранджу понятно. Сообщение, которое я должен был расшифровать, было связано с тем, чем я сейчас занимался, — с мусульманами. Что там еще было значимого? Я ожидал увидеть одно — загорелое, гибкое, желанное тело Риты, едва прикрытое одеждой. А получил полную противоположность — глухой балахон, только одежду, если не считать узкой полоски Ритиных глаз. Этот контраст тоже как-то важен.
Более того, там была еще одна подмена. В парандже Рита превратилась в кого-то другого — не с первой секунды, со второй. В кого-то страшного самого по себе? Или просто меня напугало появление незнакомого человека там, где я ожидал увидеть родного?
Ну, и самое главное — почему Рита? Все это в первую очередь было связано с ней.
Я допил воду и снова улегся. Потом долго ворочался, даже простыня стала выбиваться из-под матраса, но разгадки сна так и не нашел. Бывает, это приходит позднее, когда ум отвлечется и перестанет парить коршуном над одним и тем же местом.
2
Со мной все время так. Назначаю встречу рано утром, а когда надо вставать, себя проклинаю. Что, нельзя было эти фотографии забрать не в полвосьмого, а в полдевятого? Что плохого произойдет за это время? С Мустафой мы встречаемся в девять. Получил фотки, проверяясь, дошел пешком до Пикадилли-серкус. Там меня забирает на машине Кудинов, еще с ним проверились — и в девять мы на месте. Почему так нельзя было это спланировать? Нет, обязательно мне нужен ефрейторский зазор!
«Может, — с надеждой подумал я, поворачиваясь в постели, чтобы не видеть ненавистных красных цифр гостиничного будильника, — в полдевятого и сходить за хлебом? Мальчик меня знает, какая ему разница?» Хотя… Я же договорился на семь тридцать. Вдруг он работает в булочной, скажем, только до восьми? А потом у него стоматолог, брекет будет ему поправлять. Куда он денет фотографии? Оставит в конверте под прилавком? Магазин-то еще закрыт.
Я чуть не выругался, но вовремя вспомнил. Я не так давно решил от этой привычки избавляться. Конечно, поскольку я в основном живу по-английски — и разговариваю, и думаю, и сны вижу на этом языке, — черта я уже не призываю. Это может быть «Damn it!», то есть «Проклятье!» или чаще «Shit», то есть просто «Говно!». Так вот, и эти слова я стараюсь не произносить — когда вспоминаю. В полный противовес сквернословию я теперь проговариваю в уме дивные стихи Данте из своей любимой главы, практически целиком состоящей из парадоксов. «О Дева-Мать, дочь своего же Сына» — и так далее. Всю главу на память я, конечно, не знаю, но чтобы погасить досаду или гнев, мне обычно хватает двух строф, заканчивая на: «Его Творящий не пренебрег твореньем стать Его».
Хватило и на этот раз. Только сон меня не отпускал. Я тогда ночью снова провалился, надеясь, что Рита вернется и пояснит, что она хотела до меня донести. Но нет, она уже все сказала. Это я еще не распознал слова языка, на котором она теперь изъяснялась.
Завтрак в отеле начинался в семь, так что и здесь я себя наказал. Чашку кофе я успел бы выпить, но я не люблю делать что-либо на ходу. Чем есть холодную пиццу стоя, мне проще поголодать. Чем заглотить, обжигаясь, жидкость, вкуса которой я не почувствую, я лучше взбодрю себя мысленно.
И пренебрегать проверкой не стану. Мне до Театра Королевы, за которым начинается необозначенная на плане города империя семейства Раджа, идти от силы минут десять прогулочным шагом. Но я сяду в метро и проедусь по треугольнику с двумя пересадками. С такой неукоснительностью я решил сегодня действовать. Я знал, почему — из-за сна. Та реальность меня вышибла из колеи, вот я и цепляюсь за эту. За разработанные процедуры, за принятые правила, за проверенные установления. В хорошую погоду нужен парус, в бурю — якорь.
В половине восьмого — а я был точен — этот квартал Сохо только начинал просыпаться. Грузовик мусорщиков с грохотом, в облаке зловоний на любой вкус уминал в себя содержимое контейнеров, которые забрасывали в него двое молодых африканцев, разговаривающих на своем языке. Прошла, покачиваясь, миленькая девушка в туфлях на непостижимо высокой платформе, мысленно ведущая с кем-то веселый, озорной диалог. Где ваша индийская булочная? А, вон она. Седой сикх в синей чалме пристегивает к багажнику велосипеда большой пакет со свежим хлебом, оседлывает своего коня и энергично крутит педали. И мне сюда же.
Застенчивый мальчик с пластинкой на зубах увидел меня еще сквозь окно витрины. Высматривал, ждал, волновался? Хотя вряд ли Радж дал ему понять, что это особые фотографии. Мало ли какой клиент уезжает рано утром и хочет забрать свой заказ.
Похоже, именно так Радж и поступил. Потому что подросток положил в пластиковый пакет сначала завернутый в тонкую бумагу нан (это такая поджаристая тонкая лепешка), а потом и плотный конверт с отпечатками, предварительно обратив на это мое внимание. Залезать в конверт я не стал, просто кивнул, когда мальчик приподнял его перед моими глазами.
Хорошо, хорошо, при всем моем стремлении к духовности жизнь тела во мне по-прежнему сильна. В лепешку я алчно вгрызся, еще не поймав такси. В Индию я попал пару лет назад с одной супружеской четой, решившей посетить все самые роскошные дворцы на этой планете, и с тех пор чесночный нан — одно из самых любимых мною блюд. Мне потом, правда, встречаться с людьми, которые не обязательно принимали пищу, мешающую тесному общению, но, надеюсь, мятная жвачка мне поможет.
Чтобы не пачкать фотографии жирными пальцами, я не стал открывать конверт, пока не прикончил всю лепешку. В небольшой сумке через плечо, с которой я постоянно хожу, всегда есть пакетик с влажными салфетками. А тут и свободный кеб подоспел. Приведя руки в надлежащее состояние, я вскрыл конверт.
В нем было два набора отпечатков. Сначала Ашраф встретился с невзрачным лысым очкариком лет сорока пяти, носящим старомодную роговую оправу. Абсолютно белым, более того, судя по остаткам волос у него над ушами, блондином. И даже если Рашид Халед это псевдоним, а работа на ливанскую газету была лишь прикрытием, он не был похож на человека, ревностно посещающего мечеть, пусть даже не только для того, чтобы молиться. «И вправду, — вспомнил я, — я же сказал Раджу, чтобы они начали наблюдение с запасом, с восьми вечера. Так что Ашраф успел повидаться с кем-то еще».
А вот человек из второго набора фотографий отвечал всем критериям. Рашиду Халеду было за пятьдесят. Он был полным, даже толстым, с нездорово одутловатым лицом и глазами чуть навыкате. Рядом с болезненно худым Ашрафом он смотрелся как его антипод, все прочие человеческие особи вполне могли вписаться меж этих двух полюсов. Губы полные, чувственные, блестящие — снимки были сделаны в ресторане, Халед что-то ел. Однако глаза живые, без восточной неги и расслабленности. Он чем-то напоминал Денни де Вито, надутого до удвоения объема.
