Иоганнес Зиммель - Ушли клоуны, пришли слезы…
— Нет, — ответил Барски, — подойдя к Норме. — Ничего похожего. Разве что… он постоянно был чем-то подавлен…
— Он не получал никаких писем? Никто не тревожил его телефонными звонками? Он вам ни о чем таком не рассказывал?
— Нет, — ответил Барски. — Это тоже странно — ведь что-то должно было предшествовать такому убийству, я с вами совершенно согласен, фрау Десмонд. Однако я не вижу ни малейшей зацепки. Тени подозрения и той нет. Хуже всего, когда не за что ухватиться…
— Гельхорн постоянно был подавлен, говорите. Но чем все-таки? — спросила Норма, зябко прижимаясь к Вестену.
— Не знаю, — ответил Барски. — Ясно одно: с течением времени он стал с явным подозрением относиться ко всей генной технологии… как к науке. Однажды, в середине июля, я зашел в его кабинет. Он был настолько занят своими мыслями, что не заметил моего прихода, и мне пришлось дважды обратиться к нему, прежде чем он поднял на меня глаза. Наш последующий разговор я помню почти дословно.
— Да, и что же?..
— Он сказал: «Ян, сегодня ночью я читал протоколы допроса Оппенгеймера в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности сенатора Маккарти».
— Да, я знаю, — сказала Норма. — Оппенгеймер — один из отцов атомной бомбы. И один из крупнейших ученых нашего века. Когда сбросили бомбы на Хиросиму и Нагасаки, он пришел в отчаяние. Его мироощущение напоминает мне чувства Чаргаффа, и, подобно ему, он тоже сделался Предостерегающим. Его обвинили в том, что он — коммунистический агент, предатель, продавший России тайну атомной бомбы. Ну и что?
— В каком смысле?
— Почему профессор Гельхорн упомянул об Оппенгеймере?
— Оппенгеймер рассказал комиссии об одном своем телефонном разговоре с Эйнштейном, и тот признался ему: «Будь у меня возможность выбирать сейчас снова, я предпочел бы стать слесарем или разносчиком, чтобы хоть в самой малой мере наслаждаться независимостью».
— И это профессор Гельхорн процитировал вам в середине июля? — спросила Норма.
— Да, точно помню. Он привёл также и другую мысль, ее часто вспоминают. Оппенгеймер сказал, что прежде история повествовала об уничтожении отдельных племен, исчезновении отдельных народов, пусть даже рас. А теперь все человечество — целиком! — может быть уничтожено одним человеком. При вдумчивом анализе становится ясно, что ничего другого не дано, если не будут найдены новые политические формы совместного существования. Мы и знаем это — и не отдаем себе в этом полного отчета! До худшего, мол, далеко. Времени, мол, хватит. А его осталось в обрез…
— Да, времени осталось в обрез, — повторил Вестен.
Голос Барски дрожал, и акцент снова выдавал его происхождение, когда он негромко проговорил:
— Что же терзало Гельхорна? Что ему стало известно? Что он предугадал? Почему его убили? Боже мой, будь оно все проклято — почему его убили? Почему?
19
Из отеля они вышли в половине четвертого утра. Свой «вольво» Барски оставил на стоянке напротив, между двумя небоскребами. Несмотря на столь раннее время, Алвин Вестен спустился вместе с ними на лифте. На прощание он обнял и поцеловал свою любимицу.
— Спокойной ночи, Норма!
— Спокойной ночи, Алвин! Спасибо за все.
— Не за что благодарить. Проснешься, позвони!
— А если я разбужу тебя…
— Сплю я теперь мало, пару часов, не больше. Вот они — преимущества старости.
— Ты никогда не состаришься, — сказала Норма, обнимая его.
И вновь, как два дня назад, ему подумалось: Смерть, дай мне еще немного пожить!
Барски открыл перед Нормой правую переднюю дверцу машины, помог сесть. Её привлек брелок ключа зажигания, на ребре которого было что-то выгравировано. Она опустила боковое стекло и, когда «вольво» медленно выехал со стоянки, помахала Вестену. Машина быстро набрала скорость и скрылась за поворотом, а Вестен продолжал стоять с приподнятой рукой.
В столь ранний час улицы Гамбурга пустынны. Барски и Норма довольно долго молчали. Вот перед ними Ломбардский мост с его фонарями. Чернеет вода Аусенальстер. Нет ни судов, ни веселящихся и танцующих людей. Лишь когда они проехали мимо крепостной стены и Старого ботанического сада, Норма спросила:
— Диск на вашем брелоке — серебряный?
Голос Барски, уверенно управлявшего машиной, ничуть не дрогнул, когда он ответил:
— Из серебра, да. Мне подарила его жена.
— Извините.
Справа быстро промелькнула Малая крепостная стена.
— Не извиняйтесь, не за что, — едва слышно произнес Барски. — Включить музыку? Радио «Люксембург» передает музыку всю ночь.
— Не надо, — отказалась Норма.
Помолчав немного, он сказал:
— А знаете, на ребре диска есть гравировка.
— Если не хотите, не рассказывайте…
— Почему не хочу? Скорее наоборот.
— Вы уверены?
— Абсолютно. Написано: «Да хранит талисман Яна Барски»… А на самом диске — серебряный профиль ангелочка. В день смерти моей жены ангелочек отвалился. Я пошел к ювелиру и спросил, не сможет ли он отполировать лицевую сторону диска и выгравировать одно слово. Да, конечно, ответил он. Какое? Имя моей покойной жены, Дубравка, сказал я. Дубравка — все равно что «добрая»…
Сейчас они ехали вдоль Хольштенского вала. Улица совершенно пустынна, ни единого прохожего, ни одной встречной машины.
— Да, ее звали Дубравка, мою жену, — рассказывал Барски. — Хорошо, что ангелочек отвалился и я смог на его месте написать ее имя. Я знаю, она всегда будет моим ангелом-хранителем.
— Обязательно, — кивнула Норма, а сама подумала: а я, с моим клеверовым листком!
— Ее звали Дубравкой, и это имя было словно создано для нее, — продолжал он. — Доброта, сама доброта. Всегда, во всем. Мы познакомились в Варшаве в семьдесят втором году. Она работала психологом в университетской психиатрической клинике. В семьдесят третьем году мы поженились. Три года спустя родилась наша дочка Эльжбета.
«Вольво» медленно катил вдоль Большого вала. Пусть выговорится, подумала Норма. Каждому человеку нужно когда-то выговориться. Мне тоже пришлось, когда погиб Пьер. И снова придется. Теперь, когда погиб мой сын. Дай ему излить душу! Может быть, он забыл, что ты сидишь с ним рядом, и говорит сам с собой. И ты нередко ведешь себя так же. Пусть выговорится…
— Мы всегда называли малышку просто Елей. А жену я называл Бравкой… Она была такой остроумной, рассудительной, справедливой! Как умела найти подход к человеку! Все ее любили. К ней нельзя было относиться иначе. Мы всегда могли поговорить друг с другом о нашей работе. Мы любили одних и тех же художников, композиторов и писателей, мы обо всем были одного мнения, да, обо всем…
Ах, подумала Норма, вы тоже!
— И всегда путешествовали вместе. И отдыхали на Балтийском побережье. И катались на лыжах в Закопане. Когда приходилось расставаться хотя бы на день — это было катастрофой. Тогда мы перезванивались. Дважды. Трижды в день…
Да, подумала Норма, да, да.
— В кино, в театрах, на выставках, в опере — повсюду мы бывали вместе. Даже в супермаркет за продуктами ездили по субботам вместе, всегда вместе.
Вместе, всегда вместе, подумала Норма. Пьер и я… даже за воскресными газетами мы спускались вместе… Не знаю, выдержу ли я, подумала она. Они ехали в Санкт-Паули по Репербану.[12] Здесь еще горели яркие фонари, слышались громкие голоса, песни, крики и вопли, звучала музыка. У подъездов домов стояли проститутки. Задирая и без того короткие юбки, они демонстрировали голые ляжки и призывно улыбались. Стоило машине Барски проехать мимо, как они стирали эти улыбки с лица. Вид у них был усталый донельзя, работали они на износ. На одном из перекрестков бузила группа немолодых уже мужчин, тротуар и проезжая часть улицы — вся в пустых пластиковых пакетах, брошенных газетах, разорванных плакатах, мусоре и блевотине.
Мимо промчалась машина.
— С ума он сошел, что ли? — возмутилась Норма.
— …Жили мы в очень живописном месте, — продолжал Барски, который даже не заметил промчавшегося мимо лихача. — Мы часто сидели на балконе и разговаривали или слушали музыку. А иногда подолгу молчали, любуясь плавным течением Вислы… Бравка…
Посреди мостовой лежал пьяный. Барски осторожно объехал его.
— Такими ночами, как эта, — продолжал он, теперь уже действительно разговаривая сам с собой, — теплыми летними ночами мы могли просидеть на балконе до самого утра, когда и воды Вислы, и небо начинали светлеть, и их цвет, как и краски просыпающегося города, менялись с каждой минутой… Какие чудесные это были краски… какие дивные ночи… Бравка отказывалась идти спать… Ты должна, говорил я… И мне тоже надо поспать… Через несколько часов нам на работу… А она чаще всего отвечала: «Давай посидим еще немного. Прошу тебя…»
