Юрий Усыченко - Когда город спит
— Плохо, — сказал Умангалиев, не обращаясь ни к кому. — Очень плохо. Все тут пропадать будем.
Дынник не ответил. Он лежал, прислушиваясь к боли в уставшем теле. Издалека донесся зудящий голос моторов. Шли «юнкерсы». Через пять-десять минут они будут здесь, и тогда снова обрушится смерть на измученных людей.
— Пускай! — вдруг закричал Умангалиев. — Я убил двенадцать фашист. Пока пропаду — убью еще двенадцать. Человек пропадет, колхоз не пропадет, рота не пропадет, страна не пропадет. У меня три брата, у тебя три брата, у него три брата — каждый убьет по двенадцать фашист. Мы не пропадем… Нет! — с веселым вызовом он посмотрел на небо, где нарастал, близился самолетный гул.
Гнев прогнал усталость. Умангалиев быстрым движением снял ботинок, ловко прикрутил оторвавшуюся подошву.
— Вставай, друг, — обратился он к Дыннику, — плохо думать не надо, хорошо думать надо.
Дынник отмахнулся. «Умангалиеву все равно, он не видел и не увидит на веку ничего, кроме овец, — думал Дынник. — Он не знает того, что знаю я, и не может так дорожить жизнью. Нужно что-то делать. Никто ведь не позаботится обо мне. Я сам должен о себе позаботиться».
Пришедшая однажды мысль «позаботиться о себе» больше не оставляла Дынника.
Собирая хворост для костра, Дынник нашел гитлеровскую листовку и украдкой прочитал. Составленный с деловой сухостью пропуск через фронт гарантировал предъявителю полную личную неприкосновенность со стороны германских войск. Верховное командование обязывалось содержать бойца или командира, имеющего пропуск, до конца войны в лагере для военнопленных, где режим установлен в соответствии с международными конвенциями.
Дынник снова и снова читал листовку.
«Кто спорит, там не курорт, но ничто не угрожает. Они культурные люди и, конечно, строго соблюдают законы ведения войны».
Лагерь для военнопленных представлялся желанным местом. На улице воет пурга, а в большом, чисто выбеленном бараке ярко раскалена чугунная печка. Вокруг нее собираются бывшие товарищи по оружию, беседуют, гадают, скоро ли кончится война. Чем она кончится — сомнений нет. Достаточно посмотреть на вереницы машин, идущих по русским дорогам, армады воздушных кораблей в русском небе, пожары русских городов и сел. Ну и пусть! Инженеры-экономисты нужны всякому строю. Он, как и раньше, будет служить на заводе, получать жалованье, по воскресеньям ездить за город.
Дынник спрятал листовку на груди под гимнастеркой и ночью отстал от полка, укрывшись в глухом лесном овраге. Когда гул сражения передвинулся далеко на восток, дезертир вылез из своего убежища. Вокруг было тихо. Рассвет был пасмурный, серый, туманный, предвещая хмурый, дождливый день. По блестящей коре деревьев стекали струйки воды. Они двигались сначала поодиночке, медленно, неторопливо, ниже соединялись с другими, превращались в маленький извилистый ручеек, который падал с веток на землю, глухо стучал о пожухлые листья. Над деревьями, цепляясь за верхушки, проходили белесые полосы тумана.
Винтовку и патроны Дынник оставил на дне оврага. Красноармейскую звездочку, «с мясом» вырвав из пилотки, отбросил далеко в сторону. Она зашуршала, цепляясь за блеклую траву и последний раз, гневно, укоризненно блеснула из-под прикрывшего ее листа. Сделавши несколько шагов, Дынник вернулся, ногой втоптал звездочку в землю, но долго еще ему казалось, что в спину смотрит зоркий беспощадный глаз.
Брел Дынник по лесу наугад, рассчитывая найти дорогу, выбраться по ней к населенному пункту и там сдаться в плен. Итти было нелегко. Корни цеплялись за ноги. Кусты рвали одежду. Деревья обдавали дождем брызг. Молоденький, стройный дубок ударил Дынника по лицу. Удар прозвучал хлестко, как пощечина. Дынник выругался, сломал непокорно хрустнувшую в его жестоких пальцах ветку.
Лишь через несколько часов Дынник выбрался на опушку и сразу увидел тех, кого искал. Навстречу шел эсесовский отряд — человек полтораста-двести во главе с обер-лейтенантом.
Высоко подняв обе руки, размахивая листовкой над головой, Дынник побежал к настороженно вскинувшим автоматы эсесовцам. Неведомая сила согнула Дыннику колени в двух шагах от обер-лейтенанта. Униженная поза понравилась офицеру. Он почти ласково потрепал Дынника по плечу, дал приказ обыскать неизвестного русского и вести его с собой подконвоем.
Дынник попал в гитлеровский лагерь для военнопленных. Против его фамилии в списке заключенным была сделана секретная пометка. Сведущему человеку пометка показывала: Дынник стал предателем один раз, значит станет и в другой, и в третий, и в десятый. Об этом позаботились командование лагеря и гестапо.
Пересидеть спокойно войну не удалось. Отказаться выполнять приказы хозяев он не мог: вступив на путь измены, он шел по нему все дальше и дальше. Именно этот путь и привел его в тихий, уютный дом, где доживал век Милетин — старик, никому не причинивший в жизни зла. Дынник не сомневался в этом и тем сильнее ненавидел Милетина, как каждого, кто был честен, добр, справедлив…
Ладони Дынника покрылись липким холодным потом. Велик был страх перед тем, что предстояло ему сейчас совершить, но еще сильнее боялся Дынник гнева хозяев, полностью завладевших его судьбой.
Тихо было в уютной комнате Милетина. Лампа под большим абажуром ярко освещала стол, оставляя углы в тени и усиливая общее впечатление спокойствия, безмятежности. Голова Павла Афанасьевича незаметно склонилась на грудь, он на мгновение вздремнул. Сегодня на службе выдался хлопотливый день, Павел Афанасьевич хотел отдохнуть, но намекнуть на это гостю из деликатности не решался. Заскрипел стул — Дынник, переменил позу и положил руки на стол. Волосатые кулаки его резко выделялись на белой скатерти. Проснувшийся от шума Милетин немного испуганно взглянул на Дынника.
— Павел Афанасьевич, — с запинкой сказал Дынник. — Нам надо серьезно поговорить. Советую отнестись к моим словам разумно и не принимать необдуманных решений.
— Пожалуйста, голубчик, пожалуйста. Готов всем помочь, — Милетин вначале не обратил внимания ни на странный тон голоса Дынника, ни на смысл сказанного. Только через мгновение старик почувствовал что-то неладное.
— Каких необдуманных решений? — тихо спросил он. — Я не понимаю вас, объяснитесь.
— Сейчас поймете. Вот. — Дынник доехал из кармана гимнастерки лист бумаги, развернул его и дрожащей от волнения рукой протянул Милетину. — Прочтите этот документ, и станет ясно. Только предупреждаю вторично, — голос Дынника стал еще более откровенно зловещим, — не делайте глупостей.
Милетин совершенно растерялся. Он не мог сообразить, что случилось, чего от него хотят.
— Простите, голубчик, — бормотал Павел Афанасьевич, шаря по карманам. — Вот только очки найду, без них мне не прочесть. Да вы сами расскажите, в чем дело, странно как-то.
— Перестаньте валять дурака! — Дынник в нетерпении стукнул по столу. — Очки у вас на носу. Чего вы их ищете!
— Да, да, — попытался улыбнуться Милетин. — Верно, на носу. А я-то их, глупый, ищу. Стар стал, рассеян…
«Слишком запугивать не стоит, еще с ума спятит», — подумал Дынник и проговорил как можно мягче:
— Вы не волнуйтесь, Павел Афанасьевич, речь идет о небольшой услуге, которую вы мне должны оказать. Не даром, конечно. Вы получите хорошее вознаграждение, а главное, избавите своего сына от очень крупных неприятностей.
— Сына? — Милетин невольно схватился за грудь. — Что такое с Мишей, говорите!
— Ничего, ничего, не беспокойтесь. Пока ему ничто не угрожает, остальное зависит от вас. Прочтите же бумагу, которую я вам дал… Читайте вслух. Лучше поймете смысл.
— «Отец, — запинаясь на каждом слове, читал Милетин. — В свое время я помог иностранной разведке. Сейчас надо помочь еще раз — последний, — и я совершенно свободен от своих обязательств. Во что бы то ни стало выполни все требования подателя этого письма, иначе я пропал, меня могут расстрелять. Не спрашивай ни о чем, подчиняйся беспрекословно. Так надо. Спаси меня. Твой Миша».
— Вот и все, — цинично-весело сказал Дынник, когда Милетин замолк. — Коротко, но достаточно убедительно. Не правда ли?
Минута прошла в молчании. Милетин не шевелился. Только прерывистое дыхание показывало, что он жив.
— Очнитесь, выпейте воды, — Дынник налил воды в стакан, левой рукой подал его Милетину. Правая рука его все время оставалась в кармане, сжимая рукоятку приготовленного на всякий случай ножа: мало ли что может взбрести на ум старикашке?
Павел Афанасьевич вялым движением оттолкнул протянутый стакан.
— Миша, мой Миша! — простонал он. — Что ты сделал?
Вся жизнь вспомнилась ему в эти короткие мгновения: и как не спал ночей, когда заболевал Миша, как отказывал себе в лишнем куске, чтобы купить сыну красивый костюм, послать его на лето в санаторий, и как провожал Мишу в школу, и то счастье, каким всегда были для него беседы с Мишей, совместные воскресные прогулки.
