Грэм Грин - Стамбульский экспресс
— Одно место, — сказал мужчина.
— Вы ищете второй класс? — спросил Майетт, но мужчина отрицательно покачал головой и ушел.
Мистер Оупи удобно уселся в своем углу и стал с любопытством, но несколько разочарованно разглядывать маленького бледного мужчину, сидевшего напротив. Наружность мужчины была удивительно заурядной, по цвету лица было видно, что здоровье у него плохое. «Нервы», — подумал мистер Оупи, наблюдая за его подергивающимися пальцами, но другого признака повышенной чувствительности в пальцах не замечалось — они были короткие, тупые и толстые.
— Я всегда думаю: если можно получить место в спальном вагоне, совсем необязательно ехать первым классом, — начал разговор мистер Оупи, стараясь угадать, очень ли ему не повезло со спутником, — эти вагоны второго класса удивительно удобны.
— Да… конечно… да, — с готовностью согласился мужчина, — Но как вы догадались, что я англичанин?
— У меня такая привычка, — ответил, улыбаясь, мистер Оупи, — я всегда думаю о людях только самое хорошее.
— Ну конечно, — сказал бледный мужчина, — вы как священник…
Мальчишки-газетчики призывно кричали снаружи, и мистер Оупи высунулся из окна.
— «Le Temps de Londres». Qu'est que c'est que ca? Rien du tout? «Le Matin» et un «Daily Mail». C'est bon. Merci.[3]
Этот французский напомнил его соседу бесконечные фразы, записанные в ученическом блокнотике, он произносил их со смаком, но неверно.
— Combien est cela? Trois francs. Oh la-la![4]
— Давайте я буду вам переводить, — предложил он бледному мужчине. — Вы хотите какую-нибудь газету? Не стесняйтесь, если вам хочется «La Vie»…[5]
— Нет, ничего, ничего не нужно, спасибо. У меня есть книжка.
Мистер Оупи взглянул на свои часы:
— Через три минуты тронемся.
Несколько минут девушка опасалась, что заговорит или он, или длинная худая женщина, его жена. Помолчать некоторое время — вот чего она больше всего желала. «Если бы я могла позволить себе спальный вагон, — размышляла она, — была бы я там в купе одна?» В полутемном вагоне зажглись огни, и тучный мужчина заметил:
— Ну, теперь уж осталось недолго.
Воздух в купе был сырой и спертый. Мерцание фонаря за окном на миг напомнило ей что-то знакомое: электрическую рекламу, вспыхивающую и меняющуюся над входом в театр на Хай-стрит в Ноттингеме. Оживленная толпа, пробегающие носильщики и мальчишки-газетчики напомнили ей «гусиную ярмарку», она сосредоточилась на воспоминаниях о рынке, постаралась представить его в своем воображении: построила кирпичные здания, поставила ларьки, и видение стало таким же реальным, как омытый дождем причал и меняющиеся огни семафоров. Но тут мужчина заговорил с ней, и ей пришлось покинуть мир воображения и притвориться веселой и общительной.
— Ну, мисс, нам предстоит долгое путешествие вместе. Давайте познакомимся. Моя фамилия — Питерс, а это моя жена Эйми.
— Меня зовут Корал Маскер.
— Купи мне бутерброд, — умоляюще сказала женщина. — У меня так пусто в желудке, что я слышу, как там урчит.
— Не спросите ли вы, мисс? Я их тарабарского языка не понимаю.
«А почему вы думаете, что я понимаю? — хотелось ей крикнуть ему в ответ. — Я никогда не выезжала из Англии». Но она так вышколила в себе привычку принимать на себя все обязанности, когда и в какой бы форме они ни сваливались на нее, что не стала протестовать, а открыла дверь, готовая бежать по темному, скользкому железнодорожному полотну в поисках того, чего он хотел, если бы взгляд ее не упал на часы.
— Не успею. Только одна минута до отхода.
Возвращаясь в купе, она обратила внимание на лицо и фигуру человека, стоявшего в конце коридора, — от сильного желания броситься к нему у нее перехватило дух; ей вспомнились последний слой пудры на нос, пожелание доброй ночи швейцару, молодой мужчина, ожидающий в темноте, коробка шоколада, автомобиль за углом, быстрая езда, осторожные, пугающие ее объятия. Но этот был ей незнаком, и мысли ее возвратились к тому ненужному, рискованному приключению в неизведанном мире, которое нельзя было охарактеризовать каким-нибудь искусно подобранным словом: никакая старательно рассчитанная ласка не могла рассеять приближающийся мрак неизвестности. Национальность мужчины, резкие, типичные черты лица и меховое пальто ввели ее в заблуждение.
«Отход задерживается», — подумал Майетт, выйдя в коридор. Он нащупал в кармане коробочку с изюмом, которую всегда держал там. Она состояла из четырех отделении, и его пальцы наугад выбрали одну изюмину, положив ягоду в рот, он на вкус оценил ее. «Низкое качество. Это «Стейн и компания». У них ягоды мелкие и сухие».
В конце коридора какая-то девушка в белом плаще повернулась и внимательно посмотрела на него. «Хорошая фигура, — подумал он. — Моя знакомая?» Выбрав другую ягоду, он, не глядя, положил ее в рот. «Вот это наша. «Майетт, Майетт и Пейдж». Держа ягоду под языком, он на миг почувствовал себя одним из сильных мира сего, вершителем судеб. «Эта — моя, и эта хорошая». По всему поезду захлопали двери. Раздался гудок.
Ричард Джон, подняв воротник плаща до самых ушей, высунулся из окна коридора и увидел, как склады стали отодвигаться назад, к лениво плескавшемуся морю. «Это конец, — подумал он, — но это и начало». Вереница лиц уносилась прочь. Человек с киркой на плече взмахнул красным фонарем. Дым паровоза окутал его и закрыл фонарь. Заскрипели тормоза, облака рассеялись, и лучи заходящего солнца ударили по рельсам, по окну, по глазам. «Если бы я мог уснуть, — подумал он с тоской, — я бы тогда лучше вспомнил все то, что необходимо вспомнить».
Дверца топки отворилась, оттуда на миг вырвалось пламя и пахнуло жаром. Машинист полностью открыл регулятор, и пол под его ногами задрожал от тяжести состава. Теперь машина плавно заработала, машинист вновь закрыл дверцу топки; последние лучи солнца заблестели, когда поезд, выпуская струйки пара, проезжал вдоль морского берега через Брюгге. Закат осветил высокие мокрые стены, лужи на аллеях засверкали в изменчивом свете. Где-то поблизости, словно знаменитая драгоценность в выцветшем футляре, лежал древний город — слишком много он привлекал к себе внимания, вызывал разговоров, слишком много через него проезжало народу. Затем сквозь дым показалась бесконечная череда незастроенных участков, иногда монотонность нарушали высокие безобразные виллы, отделанные цветными плитками, с фасадами на все стороны, — сейчас их поглощала вечерняя мгла. Стали видны искры, летящие от паровоза, — они были похожи на сонмы сверкающих жуков, которых ночь соблазнила вылететь в небо, они падали и гасли около путей, касались листьев, кустиков, кочанов капусты и превращались в сажу. Какая-то девушка, правящая лошадью, запряженной в повозку, подняла лицо и засмеялась; на откосе около путей лежали в обнимку мужчина и женщина. Затем за окнами сгустилась тьма, и пассажиры стали видеть в стекле только смутное отражение собственных лиц.
II
«Premier Service, Premier Service».[6] Голос разносился по всему коридору, но Майетт уже уселся в вагоне-ресторане. Он хотел избежать опасности оказаться с кем-нибудь за столиком, не желал, чтобы его вызвали на вежливую откровенность, а может быть, и унизили. Константинополь, для многих пассажиров конечный пункт почти бесконечного путешествия, приближался к нему со скоростью пролетавших мимо, устремленных вверх телеграфных столбов. Когда путешествие закончится, раздумывать станет некогда — его будет ждать автомобиль, мимо пронесется вереница минаретов, потом грязная лестница и Экман, поднимающийся из-за письменного стола. Его ожидает всякая казуистика, цифры, контракты. Здесь, заранее, в вагоне-ресторане, на диване в купе, в коридоре, ему следует продумать каждое слово, отрепетировать все модуляции голоса. Он предпочел бы вести дела с англичанами или турками, а Экман и таинственный Стейн, скрывающийся где-то в тени, — его соплеменники, они научились улавливать смысл по тону голоса, по тому, как пальцы охватывают сигару.
По проходу шли официанты — разносили суп. Майетт засунул руку в нагрудный карман и снова принялся грызть изюминку, ягодку Стейна, мелкую и сухую, но, надо признаться, дешевую. Вечная и неизбежная борьба количества с качеством не приводила его раздумья ни к каким результатам. Привязанный к своей конторе в Лондоне, он встречался только с представителями Стейна и никогда с самим Стейном, в лучшем случае он слышал голос Стейна по междугородному телефону, потусторонний голос; интонации его ничего Майетту не прояснили, но он понимал, что Стейн «тонет». А на какой глубине? В открытом океане или у берега? Положение безнадежное или он просто вынужден прибегнуть к неприятной необходимости экономить? Дело решилось бы просто, если бы представителя фирмы «Майетт и Пейдж» в Константинополе, бесценного Экмана, не подозревали в запутанных тайных сделках со Стейном — он балансировал на грани закона.
