Лен Дейтон - В Париже дорого умирать
— Вы совершаете большую ошибку. На авеню Анри Мартен вы заплатите сто десять тысяч франков и больше никогда не получите их обратно.
— И все же я рискну, — заявил мой домовладелец. — Выпейте еще коньяку.
Месье Датт заговорил снова низким вкрадчивым голосом, явно взвешивая каждое слово:
— Радуйтесь тому, что есть, мой друг. Не ищите легких денег, которые подорвут вашу репутацию. Довольствуйтесь меньшим, и это приведет вас к успеху.
Я перестал подслушивать и прошел мимо бара к моему обычному столику снаружи. Легкая дымка, обычно предвещавшая очень жаркий парижский денек, исчезла. Теперь стоял невыносимый зной. Небо приобрело цвет застиранного синего рабочего комбинезона, и на нем виднелись едва заметные штрихи перистых облаков. От жары асфальт раскалился, и красиво расположенные зеленщиками на лотках фрукты с овощами добавляли свой аромат к запахам летнего дня. Официант с морщинистыми руками тайком потягивал холодное светлое пиво, а расположившиеся на террасе старики грели свои старые кости. Собаки весело задирали лапы, а юные девушки с едва заметным макияжем на лицах облачились в свободные легкие платья и скрепляли волосы эластичными лентами.
Через дорогу юноша аккуратно прислонил мотоцикл к стене общественной бани, достал баллончик красной краски, встряхнул и написал через всю стену: «Читайте сегодняшнюю „Юманите“». Затем оглянулся и добавил огромные серп и молот. Вернувшись к мотоциклу, он уселся на него верхом и оглядел написанное. С заглавной «Ю» вниз текла толстая красная струйка. Парень подошел обратно к стене и аккуратно промокнул тряпкой лишнюю краску. Еще раз огляделся по сторонам, но никто не собирался на него орать, так что он тщательно подрисовал одну букву, завернул баллончик в тряпку и убрал в корзину. Потом нажал на стартер, из выхлопной трубы вырвался клуб синеватого дыма, мотор затарахтел, и парень на своем мотоцикле поехал куда-то дальше по бульвару.
Я уселся за столик и махнул старому Жану, чтобы тот принес мне «сюз», как обычно. Пинбол-машины сверкали огоньками в стиле поп-арта, позванивали и жужжали, когда металлические шарики касались флипперов, набивая очки. Зеркальный интерьер создавал ложное впечатление о размерах кафе, и солнечная улица отражалась до самой глубины темного помещения. Я открыл папку с документами, закурил и принялся читать, потягивая «сюз» и наблюдая за жизнью квартала. К наступлению часа пик, когда автомобильное движение начало расти, я уже осилил девяносто три страницы и почти понял прочитанное. Я отнес документы к себе и спрятал. Пришла пора навестить Бирда.
Я жил в семнадцатом округе. Волна модернизации, прокатившаяся по авеню Нёйи и изрядной части западных районов Парижа, миновала грязный квартал Терн. Я дошел до авеню Гранд-Арме. Триумфальная арка венчала площадь Звезды, и машины отчаянно старались протолкнуться на площадь. Тысячи красных огоньков сверкали, как кровавые звезды в теплой дымке выхлопных газов. Стоял теплый парижский вечер, в воздухе витал аромат сигарет «Голуаз» и запах чеснока, а люди и машины двигались в той слегка истеричной манере, которую французы называют «élan».
Я вспомнил разговор с человеком из Британского посольства. Похоже, он сегодня расстроился, довольно подумал я. Я не хотел его обидеть. Никого из них не хотел обидеть, коль уж на то пошло. Нет никаких оснований полагать, что это не подлинники. Я громко фыркнул, привлекая к себе внимание. Должно быть, прохожие подумали, вот еще один идиот-англичанин. И эта история с Бирдом. Откуда они узнали, что я собирался поужинать с ним сегодня? Бирд, подумал я, книжка по искусству Скиры… Полная чушь. Я Бирда едва знал, хоть он англичанин и завсегдатай в «Пти-Лежьонер». В прошлый понедельник я с ним ужинал, но никому и словом не обмолвился, что собираюсь поужинать с ним снова нынче вечером. Я профессионал. Я бы и родной матери о своих планах не рассказал.
Глава 3
Уже начало темнеть, когда я наконец миновал уличный рынок рядом с жильем Бирда. Дом был серым и обшарпанным, впрочем, как и большинство домов на этой улочке. Да и, вообще-то говоря, почти во всем Париже. Я нажал ручку. В вестибюле лампочка в двадцать пять ватт тускло освещала ряды маленьких почтовых ящиков. На некоторых ящиках имелись визитные карточки, на других фамилии были написаны наискось шариковой ручкой. В глубине холла толстые кабели тянулись в двадцатке деревянных ящиков. В случае поломки обнаружить место разрыва тут будет довольно-таки проблематично. В самом конце за дверью виднелся внутренний дворик. Каменный, серый и сверкающий от воды, капавшей откуда-то сверху. Унылый дворик из тех, что всегда ассоциировались у меня с британской тюрьмой. Во дворе стоял консьерж и взирал на меня с видом, явственно выражавшим «вот только попробуй пожаловаться». Если тут вспыхнет мятеж, то начнется он с внутреннего двора. Студия Бирда находилась на самом верху скрипучих узких ступенек. Там царил хаос. Не такой, как после взрыва, а из тех, на организацию которого требуются годы. Разбрасывайте вещи, рассовывайте их по углам лет пять, добавьте сломанные предметы, затем еще года два не стирайте пыль, чтобы она спокойно улеглась толстым слоем, — и вы получите студию Бирда. Единственным чистым местом тут было огромное окно, сквозь которое закатные лучи освещали помещение мягкими розовыми тонами. Повсюду валялись книги и миски с затвердевшей глиной, стояли ведерки с грязной водой и мольберты с незаконченными картинами. На продавленной софе валялись номера английских воскресных газет, не читанные и не развернутые. Здоровенный пластиковый стол, который Бирд использовал как палитру, был весь заляпан краской, а одну стену целиком занимал лист картона в пятнадцать футов высотой, на котором Бирд рисовал панно. Я зашел прямиком в студию — дверь тут вечно была открыта настежь.
— Ты мертва, — громко заявил Бирд, стоявший на стремянке — он рисовал одну из фигур на самом верху панно.
— Да я все время забываю, что мертва, — ответила ему натурщица. Обнаженная девушка в неловкой позе лежала на каком-то ящике.
— Просто не шевели правой ногой, — велел ей Бирд. — А руками можешь двигать.
Голая девица с видимым удовольствием потянулась.
— Так нормально? — поинтересовалась она.
— Ты чуть сдвинула колено, да что за чертов… А, ладно, назовем это чертов день. — Он прекратил рисовать. — Одевайся, Анни.
Девушка оказалась высокой, лет двадцати пяти на вид. Темненькая и симпатичная, но не красавица.
— Я могу принять душ? — спросила она.
— Боюсь, вода не очень горячая, — сказал Бирд. — Но попробуй, может, уже согрелась.
Девушка набросила на плечи махровый мужской халат и сунула ноги в шелковые шлепанцы. Бирд очень медленно спустился по стремянке, на которой доселе торчал. В помещении пахло льняным маслом и скипидаром. Бирд протер кисточки тряпкой. Большое полотно было практически закончено, хотя отнести его к какому-либо стилю представлялось несколько затруднительным. Возможно, ближе всего к манере Кокошки или Сутина, но более утонченное, менее живое, чем у них. Бирд постучал по лесам, к которым была прикреплена стремянка.
— Сам сделал. Неплохо, а? Не смог найти ничего похожего во всем Париже и вообще нигде. А вы любите мастерить?
— Предпочитаю, чтобы это делали другие.
— Понятно, — серьезно кивнул Бирд. — Уже восемь, не так ли?
— Почти половина девятого.
— Мне нужно выкурить трубочку. — Он сунул кисточки в расписанный цветочным орнаментом горшок, в котором торчала еще добрая сотня кистей. — Шерри?
Он развязал веревки, которыми подвязывал штанины, чтобы не смазать краями огромную картину, и снова посмотрел на панно, явно неспособный оторваться от работы.
— Свет начал уходить где-то с час назад. Придется завтра переделывать этот кусок.
Он снял колпак с масляной лампы, осторожно зажег фитилек и подрегулировал пламя.
— Отличный свет дают эти масляные лампы. Отличный мягкий свет.
Он плеснул сухого шерри в два бокала, стянул необъятный свитер из тонкой шерсти и плюхнулся в потрепанное кресло. Повязал под воротник клетчатой рубашки шелковый шарф и принялся рыться в кисете так, будто что-то в нем потерял.
Трудно сказать, сколько Бирду было лет, ясно только, что за пятьдесят. В его густой шевелюре не имелось и намека на седину. Кожа чистая и настолько тугая, что видны были мышцы, идущие от скулы к челюсти. Маленькие плотно прижатые уши, темные блестящие и живые глаза, а при разговоре он смотрел прямо на собеседника, как бы желая подчеркнуть свою искренность. Я и понятия не имел, что он бывший морской офицер и увлекся живописью лишь восемь лет назад. Я бы скорее принял его за механика, владельца собственной мастерской. Тщательно набив трубку, он медленно ее зажег. И только после этого продолжил разговор:
